Максимилиан Кравков - Ассирийская рукопись

Ученый руководитель музея старый интеллигент Букин категорически против реквизиции музейных материалов, принадлежащих частным лицам, и просит уволить его от участия в таких операциях. Но как только он понял, что найденные ценности могут исчезнуть или погибнуть, он бежит сам, чтобы их изъять, да еще сердито наставляет: «Вы сказали... этой милиции, чтобы она охраняла?» Этот примечательный факт говорит не только о том, что происходит в сознании 65-летнего русского интеллигента, но еще и о консолидации всех творчески здоровых сил народа для преобразования страны.

Лирический герой повести — сторож музея. В нем, еще юном, обыкновенном пареньке, преломилось время своеобразно и многообещающе. Он предан делу, за которое взялся, верит в торжество справедливости, действует энергично и самостоятельно. Какие-то важные мысли повести формулирует именно он. Вот только одно, можно сказать, лирическое отступление рассказчика, позволяющее уловить тон повествования, настроение его героев, направление их действий и мыслей.

«Удивительное время. Время, когда границы возможностей отодвинулись в неизвестность. Когда выход из самого гибельного положения находится по-детски просто, когда гибель подстерегала, не оправданная ни обстоятельствами, ни здравым смыслом. Мы смотрели на жизнь в телескоп, мы стремились приблизить к себе дух событий... А там, в глубине, меж корнями пришедших в движение массивов, из неведомых недр просачивались незаметные ручейки нездорового, странного и причудливого, вытекшего из болота жизненного отстоя. Мы замечали их, когда они лезли в глаза, и все-таки не удивлялись».

К «жизненному отстою» относилась не только женщина, офицерская вдова, принесшая в музей для продажи человеческую кожу, но и Жабрин с его хамелеонством и демагогией, с его жаждой урвать себе побольше от того, что плохо лежит, но и бюрократ, уже появившийся и оглядевшийся. Он, бюрократ, как зам. завгубоно из повести, ни за что не желает отвечать, никак не желает действовать, чтобы правда восторжествовала. Но он же сразу прислушался к доносу Жабрина: в музее хранится колчаковская литература. Кто хранит ее и с какой целью — он не намерен задумываться, он испугался ответственности. История, будущее — его не интересуют, его интересует собственное благополучие и спокойствие. Подлинный ученый-историк, еще молодой человек, работник музея Сергей на предложение уничтожить музейные документы такого рода зло и справедливо отвечает: «Такую штуку можно предложить либо свихнувшись, либо по-заячьи струсив».

Положительные герои повести борются, ибо чувствуют главное, чем отличается это время: «Границы возможностей отодвинулись в неизвестность!» В те дни человеку в измызганной солдатской шинели, неустроенному в быту, полуголодному все казалось по плечу.

Тем и привлекательна сегодня маленькая повесть М. Кравкова, что она, пусть местами стилистически вычурно и неприбранно, а в целом поэтично, уже с учетом возникших противоречий и сложностей, передает это главное, в ней делается попытка по-новому проникнуть в «дух событий» удивительного времени.

Оценивая творчество Кравкова, Зазубрин почему-то ничего не сказал о большом очерке «Тельбесские зарисовки» (1926), конечно, ему хорошо известном. А он был посвящен современным жгучим событиям — началу огромного строительства в Сибири и, естественно, свидетельствовал о формировании у автора новых взглядов. Ведь речь в очерке шла об овладении богатствами Сибири, о покорении человеком ее стихийных сил. В поле зрения Кравкова попадает всё — и новое, еще слабое, лишь с трудом пробивающее себе путь, и старое, глубоко и прочно сидящее, провинциальное, обывательское. Кравков неторопливо и обстоятельно рисует действительную картину пестрой жизни людей, исподволь готовящихся воздвигать бастионы передовой отечественной промышленности, буднично и деловито рассказывает о том, что помогает, а что мешает работе. Возможно, по тому времени очерк был излишне сух, излишне деловит, без тени так необходимого тогда романтического полета. Зато теперь он производит неизгладимое впечатление, потому что повествует о колоссальных препятствиях, которые вполне реально и неотвратимо стояли перед первыми создателями Урало-Кузбасса. И тем рельефнее, тем величественнее встает перед нами героизм людей, сумевших преодолеть непреодолимое. Запечатленные Кравковым быт, живая атмосфера времени, различные оттенки поведения людей, подробно выписанные условия жизни — достоверный источник наших исторических знаний.

Не изменил этой манере Кравков и позднее, когда печатал свои очерки в журналах «Наши достижения» и «Колхозник». В очерке «Порт Игарка» (1930) Кравков, как обычно, суховато сообщал, что это порт — «подобный Архангельскому», что есть здесь «комбинат заводов по лесной промышленности, совхозы — пионеры огородного и молочного дела, графитовая фабрика и тысячи людей — строителей». Подробно поговорил о надеждах и ожиданиях завтрашнего дня и перешел к повседневному быту игарцев. Увы, здесь пока что трудно жить и работать, плохо с питанием и с жильем, мешают дожди и непролазная грязь, вечная мерзлота. И только после этого скупой заключительный абзац:

«Исследования и промышленность разбудят большие и малоизвестные производительные силы Севера. Огромные запасы угля и графита, а может быть, и других ископаемых, еще ждут своей разработки. Но уже сейчас Туруханский край является богатым промышленным краем».

Результаты исследований, как известно, превзошли все ожидания. И Максим Горький не случайно одобрил в свое время этот очерк. Он заметил в нем точность, объективность. Автор сдержанно информировал читателей о реальном положении дел как в смысле достижений и перспектив, так и в смысле недостатков. А сейчас очерк «Порт Игарка» — великолепный материал для поучительного сравнения: что было — что стало. Поучительного тем больше, чем меньше в нем обнаруживается желания приукрасить действительность.

В 1931—1933 годах Кравков работает геологом в Горной Шории. Впечатления и наблюдения этого времени легли в основание многих произведений о золотоискателях и шахтерах. Дальнейшая эволюция писателя вполне логична и последовательна. Он шел к раскрытию исторических закономерностей нашей жизни. Эта направленность работы Кравкова отразилась и в его очерках, как мы уже убедились, и в его произведениях для детей. Но полнее всего — в повестях и рассказах о рабочих — добытчиках угля и золота.

Овладение материалом иной тональности, иного содержания не проходило для писателя без потерь. Некоторые конфликты в его произведениях оказывались чрезмерно прямолинейными, а характеры действующих лиц отнюдь не многогранными, краски тусклыми, часто однообразными. Это заметно и в рассказах «Ударник», «Шаг через грань», и в последней повести о шахтерах «Утро большого дня». Однако Кравков верно почувствовал пафос тридцатых годов — пафос первых радостных успехов социализма, пафос героического труда. Он решал тогда единую для литературы задачу — раскрыть характер простого человека, активно участвующего в процессе социалистического созидания.