Максимилиан Кравков - Ассирийская рукопись

Неужели же пропадать? Угрожала принудительная отправка в район и опять, должно быть, тюрьма, пока не выяснится все дело. Легкая штука сидеть взаперти, когда весь так и рвешься на работу!

Для оправдания хотел было рассказать, где провел вчерашнюю ночь, и открыть свою находку. Но подумал: какая польза? Разве, копаясь в шурфе, нельзя ограбить смотрителя? Тропа проходит совсем рядом. И выходило, что, признавшись, он только золото людям отдаст, а несчастной своей судьбе все-таки не поможет... Тоска!

Неслышно поднялся, мягко шагнул в броднях к предбаннику, слушал.

Дверь приоткрыта. Мигает свеча. Самого Онуфрия не видать, сидит, должно быть, за стенкой, протянув по порогу ноги. В лаптях.

«Российский!» — подумал Северин и подошел к оконцу. Снаружи его нарочно забили доской. А теперь в стекле, точно в зеркале, — увидел свое лицо. Широкое, красное от загара. Губы сжаты, морщиной тужится лоб, а глаза голубые, простые, жалкие... Дернулся от досады.

— Что же, так и стану сидеть, настоящей тюрьмы дожидаться? — спросил у себя Северин и сам же шепотом, горячо отозвался: — Нет, этого, парень, не будет!

Потянул голову к двери — слушал. Тихо. Тогда, обернувшись назад, подставил под пламя свечи связавшую руки веревку. Было рукам горячо, но терпел. Потрескивала конопля. Тогда пугался. Пахло жженым, сизый дымок шел кверху.

За стенкой посапывал Онуфрий. Вдруг сразу порвались путы. Взмахнул освобожденными руками, торопливо сбрасывая с них обрывки. Сделался словно каменный, так твердо казалось принятое решение.

Онуфрий завозился, подобрал ноги. Северин осторожно сел на лавку, спрятал руки за спину, в тень, закрыл глаза, будто дремлет.

В дверь просунулась одностволка, а за ней выжидающее лицо старика, а потом и сам он, сгибаясь, влезает в баню.

— Не спишь, голубок? — широко зевает старик беззубой щелью рта. Потом садится на лавку и ставит ружье у колен.

— Руки пошто связали? — глухо выговаривает Северин. — Больно.

Старик сожалеюще и солидно качает бородой:

— Для порядка, голубь. Потерпи, завтра развяжут.

— Было бы за что терпеть, отец, а то ведь зря!

— Ох! — вздыхает старик. — Все мы зря до греха доходим.

— Да не бил я смотрителя!

— Ну не бил и ладно Значит, другой пошалил. Разберут. Однако прикинь, здесь место глухое, и всякую птичку до перышка у нас знают. Вдруг оказия такая случилась — на кого же подумать, голубь? Человек ты чужой, в душу к тебе не влезешь... Опять же, устроился ты на тропе, сколько времени, может быть, поджидал да следил. Вот народ на тебя и кажет.

Северин чувствует всю давящую тяжесть этой неправды, убедительной и неоспоримой. Чем тут крыть?

— Золотища много пропало, — вкрадчиво продолжает Онуфрий. — Добыча за целый квартал. Разве шутка. Недаром в переметных сумах смотритель вез...

Северин не ответил, где-то за печкой затрещал сверчок, шатко колебалось пламя свечи.

— Ну о лошади что толковать? — упорно заговаривает старик. — Дикая у него, говорят, была. Убежит, так с неделю, бывало, в тайге не поймаешь. Лошадь могла и домой упороть. Но вот золото куда девалось?

Голос у старика становится все противней, темная ярость закипает в Северине.

— Конечно, под корень сумы сложи да мохом прикрой — вот и спрятал! — очень уж простодушно догадывается Онуфрий. И вдруг, наклонясь к лицу арестанта, открывается начисто, искренне, до слезинки в старческом глазу:

— Скажи ты мне, бога для! Ни одна душа не узнает — где золото спрятал? Кому велишь, тому и отдам. А малую толику мне подари. Бесполезно оно теперь тебе, парень. Все равно тебя расстреляют!

У Северина даже в глазах потемнело. Рискнуть? Попросить отпустить? Нет. Сразу схватится за ружье...

И, таясь в тени, еще ниже наклоняя голову, быком, он зашептал так, что старик не мог расслышать.

— Ась? — придвигает морщинистую щеку к самым его губам Онуфрий. Северин схватил его за пояс и мягко повалил на пол. Только стукнул о доски затылок.

— Пикни — убью!

Кушаком перетянул деду ноги. Скрутил пережженной веревкой руки. Его же рубашкой завязал рот.

Онуфрий только повертывается, помогает всем телом — лишь бы не осерчал злодей, не погубил бы душу!

Северин перешагнул порог...

Бледнеет от жара июльское небо. Истомились под солнцем цепи хребтов — мутятся синим паром. Вот-вот оторвутся, туманом всплывут в высоту.

Студеной водой булькает ключ в раскаленных скалах. В омутах хрустально-зеленая глубь. Пихтовая тень зонтом прикрывает берег. Воздух под тенью густой, прохладный, смолистый.

Раздвигая мохнатые папоротники, увертываясь от ветвей, тяжело выходит к ключу Северин. Лицо изможденное, пот заливает щеки. Он стирает его рукавом, валится животом на жаркий песок и голову окунает в воду.

В открытых глазах плывут и мерцают бледные световые узоры, лоб начинают щемить ледяные струи.

«Ох, отлегло! — Он садится, отряхиваясь. — Благодать какая!» — добродушно мелькает мысль. Но сейчас же вздрагивает, ощупывает лежащее рядом ружье.

На заре, еще когда свежа была сила, добрался до Громотухи. Взял мешок сухарей, ружье и кисет намытого золота. Очень жалко было бросать шурф. Так и думал, что вот отсюда начнет прирезку. Скоро снимет торф и уж исподволь, не торопясь, будет в лотке промывать драгоценные пески. А гляди, куда повернулось!

Был человек, можно сказать, накануне славы. Весь бы прииск заговорил. Верняком бы премию дали...

— Дали бы за Громотуху, — вслух утверждает Северин, ударяя в песок тяжелым кулаком.

— А теперь — и убийца-то он, и грабитель, и, что уж действительно верно, — беглый арестант!

Отощал. Мочит в ручье сухари и жует. Без аппетита. Просто знает, что надо есть.

Хорошо, что спички с собой — не замерзнет ночью. Морщит веки, опухшие от укусов мошки, смотрит на полдень. Где-то там, за хребтами, река Катунь.

— Выберусь на нее, — говорит он хрипло, — салик свяжу и — вниз... На людях затрусь, как иголка в сене.

Не хочется подниматься. Ноги гудят. Но надо. Может быть, гонятся по пятам. Слушает каждую минуту, тревожно вскидывая голову.

— Нет, не бросят они меня, — тоскливо мучается Северин. — Очень на золото разъярились!

Утром двигался осторожно. Сбивал и путал следы. Как тогда, перед арестом, часто бродил водою, чтобы не почуяла собака. Но, перелезая хребты, устал. До того, что впадал минутами в безразличие, Шел туда, где проход был легче, брел наугад, приблизительно, сохраняя нужное направление.

Сейчас предстояло взбираться на купол безлесной горы, кудрявой от кустов малины.

«Пора бы и жару спадать», — думал Северин, поглядывая на краснеющий солнечный шар, окутанный золотой пылью.

Но вверху, на открытом месте, без тени, без движения воздуха было особенно душно.