Эрик Ле Болок - Нож винодела

— Перестань, Фернандо, это Фабр, прекрати дурачиться!

Сенатор одну за другой осветил стены. Внезапно на одной из них появилась огромная тень. Фабр обернулся, продолжая сжимать в кармане пистолет:

— Фернандо, я принес деньги, перестань играть в прятки. Ты отдаешь мне тетради, и я уйду.

Незнакомец приблизился и вышел из тени. Но лицо его оставалось во мраке. Револьвер в левой руке был направлен на Фабра. Сенатор не узнал упитанной фигуры владельца гаража.

— Кто вы? Где Барбоза?

Никакого ответа. Почуяв опасность, сенатор запаниковал:

— Кто вы, черт побери?

— Фабр, погасите фонарь. Поднимите вверх руки и встаньте на колени.

— Кто вы? Где Барбоза?

Тон незнакомца стал угрожающим:

— Я что-то потребовал от вас. Повторять не буду!

— Да, хорошо… Вот.

Депутат в ужасе опустился на землю. Воцарилось долгое молчание, грозная тень смотрела на сенатора, он полностью был в ее власти.

— Теперь, когда вы получили деньги, я могу уйти?

— Нет!

— Чего вы от меня хотите?

— Видеть, как ты дрожишь от страха.

— Да вы больны! Кто вы, наконец?

— Призрак из прошлого.

— Призрак? Но кто же вы все-таки?

— Ее звали Режина.

— Режина, а дальше?

— КА-ДО-РЕ…

При звуках этого имени сенатор стал мертвенно-бледным, его прошиб пот.

— Я… Я ничего не сделал!

Не говоря ни слова, незнакомец продолжал смотреть на него, потом произнес:

— Виновного я знаю… Это Барбоза.

Лишь дыхание избранника нарушало тишину подземелья.

— Кто вы?

— Тот, у кого ты отнял мать.

— Это невозможно! Он умер… Он умер, говорю вам.

Мужчина снял оружие с предохранителя. Фабр умолял:

— Что вы делаете?

Безмолвие палача становилось невыносимым.

— Клянусь, я ничего не сделал.

— Однажды в июне, в среду, мы решили поехать на море… Но так и не добрались до побережья в тот день.

— Я тут ни при чем, клянусь, это Барбоза испортил тормоза. Я любил твою мать!

Этот аргумент, похоже, не убедил незнакомца.

— Видно, недостаточно любил, раз убил ее.

Сенатор, в слезах, взывал к неизвестному:

— Нет, это не я, это Барбоза, говорю тебе.

— Ты лжешь, как всегда!

— Нет, я не лгу. Я говорю правду… Клянусь.

— На этот раз тебе некому будет помочь, ты не сможешь использовать свои связи или обратиться к приятелям из содружества, по крайней мере к тем, кто остался.

— Так это ты…

— Молчи, лицемер!

— Мне не в чем себя упрекнуть! Клянусь тебе!

— Лжец!

— Ты мой сын…

Как истинный политик, избранник не растерялся и, не переставая рыдать, незаметно опустил руки.

— Остановись, ты не убьешь меня… Сын не убивает своего отца.

Не зная, достигла ли цели его речь, сенатор схватил спрятанный в кармане пистолет. Все в порядке, он держал его в руке. У него был шанс выбраться отсюда. Тот ничего не подозревал. Неожиданно он повернулся и выстрелил. Металлический звук рикошетом отскочил от стен. За ним последовал второй: это ответил неизвестный. Звук потерялся в подземных лабиринтах. И вскоре снова наступила тишина, нарушаемая стонами. Депутат корчился от боли — в его лопатку попала пуля.

— Ты говорил, что сын не убивает своего отца, а имеет ли право отец убивать сына?

Неизвестный сделал шаг вперед и выступил из тени. И тут сенатор отчетливо увидел его лицо. В глазах депутата отразились изумление и страх.

— Вы!

Обычно они располагались лагерем в лесу Леск. Для разнообразия на этот раз руководитель скаутов раскинул лагерь на огороженном монашеском участке на территории коммуны Сент-Кристоф-де-Бард. Лес монаха, как именовал его Эмиль Рапо, получил такое название потому, что в Средние века там в полном одиночестве проживал какой-то монах. По прямой место это находилось в четырех километрах от собора. Раздался голос мальчика, прислонившегося к стволу дуба. Матьё двенадцать лет, лицо его покрыто веснушками. На нем обычный костюм французских скаутов, он играл в прятки со своими товарищами.

— Двенадцать… Тринадцать… Четырнадцать… Пятнадцать…

Другие юные скауты прятались где придется: в старом рыбачьем пристанище, за развалинами древней стены, в стволе восьмидесятилетнего миндального дерева.

— Двадцать четыре… Двадцать пять… Двадцать шесть…

За узловатыми стволами двух диких айвовых деревьев Жюльен обнаружил вход в какую-то пещеру. В одиннадцать лет человеком владеет дух приключений, и мальчик, ни минуты не колеблясь, спустился в это темное углубление.

— Тридцать четыре… Тридцать пять… Тридцать шесть.

Тайник отличный!

Облаченный в кремовый стихарь, отец Клеман служил воскресную мессу. Церковь переполнена, даже несмотря на то, что содружество представлено слабо. Этим утром к пустому креслу Барбозы добавилось кресло профессора Шане. Место Фабра также свободно. Моника, крайне подавленная, не пришла на мессу. У нее нет больше для этого сил. Что касается песнопений, то один из членов хора включил магнитофон. Священник обратился к собравшимся:

— Предоставляю слово Элизабет де Вомор.

Великая Лоза, сидевшая на первом кресле справа от алтаря, направилась к кафедре. Встав перед микрофоном, она открыла лежавшую перед ней книгу:

— Екклесиаст, глава третья… « Всему свое время, и время всякой вещи под небом. Время рождаться, и время умирать…»

Мишель Монлор слушала с интересом. Переживаемые коммуной события наводили на нее ужас. На вид она казалась сильной, но речь шла скорее о панцире, нежели об истинной ее натуре.

— «Время насаждать, и время вырывать посаженное. Время убивать, и время врачевать…»

Казимир Андре вспомнил прекрасное июльское утро 2002 года, когда Элизабет заговорила с ним. Наверное, это был первый раз в его жизни, когда он удивился… Четыре года она терпеливо ждала, а он четыре года надеялся. Никогда бы он не подумал, что сможет обольстить такую женщину. Два года тюрьмы — долгий срок. Андре решил с пользой провести это время, чтобы осуществить вещи, казавшиеся ему невозможными. Он сдал экзамены и получил диплом энолога, специалиста по виноделию. Когда он вновь обрел свободу, Шане предложил ему должность. Профессор только что приобрел небольшое владение в Помероле. Для Казимира это была возможность отблагодарить наконец своего благодетеля и друга.

Элизабет продолжала проповедь:

— «Время разрушать, и время строить; время плакать, и время смеяться; время сетовать, и время плясать…»

Кристоф Блашар был озабочен. Он думал о Пам. Она красивая умная девушка, и впервые он увидел в ней женщину, а не ребенка, которого воспитал. Ради нее он готов был на все. В 1999 году он понял, что винодельческое хозяйство отнимает у него все время и что он не сможет по-настоящему заниматься дочерью. И тогда он без колебаний продал свои владения Кинсли. Он жил лишь ради того, чтобы она была довольна и счастлива…