Леонид Словин - Хозяин берега

— Я не дальнего плавания, я малого плавания капитан. Но любой подтвердит — кто на Хазарском море не плавал, тот не моряк. У нас четыре сопли на погон зазря не получишь. — Он показал на свои узкие погончики, пересеченные сломанными золотыми полосками нашивок.

— Просто для меня всякое плавание дальнее, если выходим из порта, Миша, — сказал я.

Мы двинулись по изумрудно-зеленой воде. Ветер стих. Повсюду виднелись колонии водорослей, вырванных ночным штормом. Донная трава — любимый корм глупой здешней птицы качкалдак — была разбросана по всему заливу.

С мостика мне были хорошо видны вытащенные на причал плавсредства рыбнадзора. С того времени, когда я с Леной и ее сокурсниками собирал материал о поведении браконьера и инспектора в конфликтной ситуаций, обеспеченность его, в сущности, не изменилась. Та же «ракетка» на подводных крыльях — «Волна», быстрая, однако маломаневренная, с относительно небольшим углом атаки. Преследовать браконьеров на ней можно было только по прямой — на малой воде «ракетка» была и вовсе бесполезной. Водометный катер «Тритон»… Наконец, основное плавсредство рыбинспектора — не очень надежная мотолодка «Крым» с подвесным мотором «Вихрь-30».

Покойный Пухов, должно быть, чаще всего выходил на дежурство именно на ней — в одиночку или с другим рыбинспектором. Может, с покойным Саттаром Аббасовым, подумал я. Теперь оба покоятся на одном кладбище…

Далеко в море показался белоснежный паром, шедший в Красноводск. Мы быстро сближались. Высокий, с обрезанной напрочь кормой, с круглыми дырочками иллюминаторов по бокам, паром был похож на старый гигантский утюг, заправленный древесным углем.

— «Советская Нахичевань», — объявил Миша Русаков. Знал ли он об этом раньше или разглядел в бинокль, который время от времени подносил к глазам? — Югославской постройки…

Он мог и не объяснять. Я приехал этим паромом и все утро просидел со старшим помощником капитана, слушая историю судна.

Старпом говорил о тоннах топлива, которые сжирает «Нахичевань» за один рейс, о ее убыточности, я слушал вполуха, думая о том, что оставляю на том и что ждет меня на этом берегу.

Служебные дела и отношения с начальством напрягли и без того непрочную ткань моей семейной жизни, а ставшее привычным «качание прав» и выяснение отношений с женой после полуночи и до утра взвинтили мою нервную систему и посеяли во мне ложную идею, будто все беды происходят только от лжи, и людям необходимо говорить всю правду, какой бы она ни была горькой. И вовсе не от пришедшей ко мне мудрой смелости, а только от плохих нервов — я сказал начальству в глаза, что о нем думаю. Это была совсем маленькая правда. Горькая, как порошок хины.

Начальство искренне тяжело переживало изреченную мною печальную правду. Осознавало в многомудрой голове, раскаивалось в ранимой легко душе и перестроилось в служебном приказе. В приказе о выдаче мне синекуры — на противоположном берегу Хазарского моря.

Все сразу стало на свой места. Страсти улеглись. Отношения с начальством тут же улучшились, потому что я со своей крошечной злопыхательской правдой сразу уматывал за триста верст, с глаз долой — на зеленый морской горизонт, да и вообще выходил из подчинения — водная прокуратура не подведомственна территориальной.

И жена облегченно-горестно вздохнула — будем теперь женаты, как шахматисты, — по переписке.

Мы всегда говорили как бы шутя. Пока не выработалось у меня четкое ощущение, что шутка — это только необходимая прелюдия к ссоре, эмоциональный фон приближающегося скандала. В такие минуты нам иногда удавалось достичь высокой ступени иронии и сарказма…

Я не стал отшучиваться: пускай, мол, лучше как шахматисты, чем как боксеры… А лишь высказал неопределенную надежду: наверное, меня с жильем там как-нибудь устроят?

А она переплавила вязкую надежду в твердокаменную уверенность:

— А как же может быть иначе! Но ты бери только служебную жилплощадь! Не бросать же нашу квартиру здесь…

Мы столько ждали нашу квартиру! В центре! В доме с улучшенной планировкой, встроенными шкафами и приличной прихожей! На всем восточном побережье нет такого дома!

И потом… «Прокурором ведь не назначают на всю жизнь, весь конституционный срок — пять лет. Подумаешь, пять лет! Тьфу!..» Мы оба охотно делали вид, что ничего не произошло в нашей семейной жизни…

— Скоро появится и Осушной… — Хаджинур вернул меня к действительности. — А вон и браконьер! Видите? — Он показал на черную точку впереди. За ней распадалась надвое волна. — Ходил калады проверять… Но нам подходить к нему бесполезно…

— Потому что водоохранное судно?

— Если и лодка пойдет — все равно… — Начальник рыбин-слекции тоже поднялся на мостик. — Сразу весь улов полетит за борт… Браконьер к браконьеру никогда не плывет. Если приближается — значит, рыбнадзор!.

— Шустро идет. — Хаджинур взял у Русакова бинокль. — И грузоподъемность приличная — восемьсот кэгэ…

— А тысячу не хочешь? — возразил Цаххан.

Вокруг до самого горизонта морское поле было сплошь изрыто бороздами. «Вечная пахота моря…» Слышал ли я эти слова или придумал сам? Тысячи оттенков зеленого и синего переливались, переходили один в другой. Мы шли по гребням волн. Еще больше появилось водорослей, но они были чуть-чуть другого цвета, чем у побережья.

— Керим встречает нас… — сказал Хаджинур. Он передал мне бинокль. Я не сразу разглядел песчаную косу и деревянный домик.

— Он действительно прокаженный? — спросил я, возвращая бинокль. — И действительно никогда не выезжает с острова?

— Сейчас ему восемьдесят четыре года, последний раз приезжал на берег лет сорок назад…

— А к врачам?

— Болезнь эта не лечится. И никому уже не опасна, кроме него самого.

— Так и живет один?

— Насколько я помню. Ни жены, никого. Из Кызылсу раз в неделю придет лодка — привезут ему воду, хлеба, иногда овощей. Крупу или консервы. А он им — рыбы, раков. А то браконьеры пожалуют. Он им наживку — кильки, сети чинит. Молчаливый старик, обходительный. Сейчас сами увидите! Стоп! А это кто? — Хаджинур повел биноклем. — Мазут собственной рожей! Клянусь! В лодке…

— Что за лодка? — вскинулся Цаххан.

— Летняя. С двумя моторами.

— Миша! — Цаххан сорвал с себя куртку, бросил на палубу. — Я размажу его по стене за Сережу! Только не упусти!

— Касумов? — удостоверился я.

— Касумов, — ответил он бодро, даже чуть весело. Браконьер был длиннорук, ловок, с копной жестких черных волос. На нем был изрядно потрепанный армейский бушлат, старую шапку-ушанку он держал в руке.

На вид Мазуту было лет тридцать пять. Он стоял у деревянного помещения с надписью: «Госзаповедник. Застава „Осушной“».