Лариса Захарова - Три сонета Шекспира

Потом они смотрели «Жертвоприношение» Андрея Тарковского, последний фильм режиссера. Виртанен порой не до конца понимала, как развивается сюжет, теряла суть происходящего, но чем больше видела и слышала ту экранную жизнь, тем острее становилась боль сопереживания, родившаяся в ее душе. Она тихонько смахивала слезы, поглядывала в темноте на Николаева. Он сидел напряженный, с лицом, какое бывало у Любиного деда, когда у него начинала болеть старая рана, — в тридцать пятом его ударил ножом в спину финский националист…

Они вышли из кинотеатра, крепко держась за руки, словно боялись, расцепи они пальцы, и случится нечто такое же страшное, неизбежное, как то, что они только что видели. Они не могли говорить. И только когда Люба поняла, что вот уже шестой или седьмой раз они огибают кинотеатр, она сказала:

— Но неужели Тарковский прав и, чтобы стать самим собой, нельзя обойтись без жертв? Неужели? Страшно… — Она подняла лицо к Николаеву.

— Не знаю, — глухо и горько отозвался он.

И снова они молчали. В молчании дошли до набережной, до Морского вокзала. Пересекли маленькую площадь и оказались у дверей библиотеки. Библиотека была закрыта.

Они потоптались у стеклянных дверей, опять взялись за руки и пошли переулками, уходящими от моря вверх, — так к гостинице казалось ближе.

Возле парадного подъезда старого здания, построенного тогда, когда фронтоны увешивались виноградными гроздьями и розовыми гирляндами, все скамейки оказались пусты. Николаев усадил Любу, и сам устроился так, чтобы прямо смотреть в ее лицо. Она вопросительно подняла брови. Он положил ей руку на плечо:

— Что это? Зачем это? — прошептала она. Ей вдруг стало страшно.

— Сонет Шекспира номер сорок девять, — печально ответил он и поднялся со скамьи. Взял ее руку, поцеловал, потом склонился над ней, припав губами к ее лбу, и она всем существом своим ощутила и ласку, и нежность, и преданность; ответить не смогла, боясь показаться то ли легкомысленной, то ли податливой — сама не знала.

— До встречи, моя хорошая, — шепнул он. И ушел.

Она не смотрела ему вслед. Но еще долго сидела на скамье, потрясенная, едва сдерживаясь, чтобы не броситься за ним.

Прасковья Павловна Нечитайло, женщина умная и по-своему одаренная, на окружающих обычно производила тягостное впечатление человека мрачного, подозрительного, недовольного жизнью. Глядя на нее, думалось, что ей либо немало пришлось пережить, либо профессия наложила на нее отпечаток недоброжелательности к миру. И еще она была очень упрямой. Ее так и называли: «Упрямая хохлушка!» Украинская фамилия досталась ей от мужа. Чем дольше работала Прасковья Павловна в системе правоохранительных органов, тем глубже чувствовала, как с каждым годом работа становится все тяжелее, а противодействие этой работе все изощреннее. Сама по себе нелегкая задача охраны государственных интересов все больше балансирует на грани невозможности сохранения в чистоте буквы и духа закона, а сам прокурорский работник рискует подчас не только служебным положением. Через многое прошла Прасковья Павловна, через анонимки, шантаж, служебные разбирательства, подметные письма с угрозами расправы — только упрямство, считала, и спасало ее. Упрямо до конца стояла на своем, как ни изгалялись недруги, но сделать с ней ничего не смогли.

Дома почти взрослые сыновья подтрунивали над ней. Ведь даже яичницу мама солила в точном соответствии с указанием поваренной книги. И только муж любил и понимал ее. А с тех пор, как однажды, лет пятнадцать назад, она призналась ему, что потеряла веру в людей, в те идеалы, на которых воспитана, в его любви к ней появилась щемящая жалость и горестная нежность.

Муж юристом не был, он вообще был далек от гуманитарной сферы и об идеальном имел смутное представление, зароненное, однако, на необязательных для будущего инженера-строителя лекциях по диамату. Что считает своим идеалом жена, он тоже по простоте душевной особенно много не думал. Но, услышав от нее признание, стал размышлять. Сыновья спустя какое-то время заметили в отце перемену: он стал мягче, душевно подвижнее, он словно все время находился на страже, берег что-то или кого-то. И чем угрюмее становилась мать, тем светлее отец. Супруги больше не касались больной темы. Они все меньше выписывали газет, почти не смотрели телевизор, редко ходили в кино, только на индийские или бразильские фильмы.

Их детство прошло в ту пору, когда все всем было предельно ясно: кто вождь народа, кто враг народа, кому народ обязан победоносными пятилетками и победоносным разгромом фашизма. Черное — черное, белое — белое. Серых, палевых и прочих оттенков не имелось. По стране гуляли амнистированные бандиты. Вырезали кошельки, выламывали у неостывших трупов золотые коронки. Явное социальное зло требовало нетерпимой борьбы. По призыву комсомола Поля Нечитайло пошла в юридический институт. Свою будущую специальность считала нужнейшей, без которой государственность вообще немыслима, ибо соединены вместе государство и право.

А в самое последнее время она вообще не могла попять происходящее. Один раз уже начинали жить по-новому. Как поверить, что на сей раз навсегда и всерьез, если вера убита? Только с мужем и делилась нравственными муками своими. А он взахлеб о демократизации — директора избираем, по чести, по знаниям; хозрасчет вводим — заживем, ворюгам на лапу этим самым хозрасчетом и наступим! Посмотрела Прасковья Павловна на своего Владимира Гавриловича ясным взором и сказала: «Поднять за директора руку легко, поймать его за руку трудно».

Сказала и почувствовала, что будто ударила мужа. Верно люди говорят об ее упрямстве. Сама стала чувствовать, что порой прет против очевидного. Например, возмущается тем, что пишут в газетах. Какую ни возьми, правоохранительные органы кроет. Но ведь сама же дома только тем и занималась. Чего же возмущаться, в газетах верно пишут. Переломить себя трудно, вот что. И все же, говоря высоким слогом, чувствовала Прасковья Павловна в себе возрождение. Особенно польстило ей, что Москва ее в Инск направила. Значит, ценят еще порядочных людей. И такие люди, как она, еще нужны государству — в этом она не сомневалась даже в самые мрачные дни своей нелегкой жизни прокурорского работника. Но «Цитрусовый»… Это какой-то оазис прежней жизни! На вид здесь все вроде нормально. Совхоз на хозрасчет перешел, ввели здесь семейные подряды, заключили договоры о прямых поставках продукции с перерабатывающими предприятиями, все как в газетах пишут и по телевизору показывают. Только отчего же бегают глазки здешнего директора, как только он завидит ее? Чего он боится, дюжий кряжистый мужик? Ему бы глядеть строго да прямо.