Ирвин Уоллес - Семь минут

Томас Боулдер и Энтони Комсток говорили на том же английском языке, на котором говорим мы с вами. В тысяча восемьсот тридцать шестом году Перронет Томпсон придумал слово „боулдеризм“, которое служило ему синонимом „очищения нравов“ и „вычеркивания непристойных мест“, а в тысяча девятьсот пятом году Бернард Шоу изобрел термин „комстокери“, которым обозначал ханжество и пуританизм в литературе. Сегодня тени Боулдера и Комстока витают над нами, когда кто-нибудь указывает нам, что мы должны думать или читать о сексе. Мы находимся в этом зале, поскольку нам говорят, что мы не должны читать „Семь минут“, хотим мы этого или нет. Несколько человек посовещались и решили, что эта книга непристойная, опасная и окончательно и бесповоротно грязная. Мы с моим коллегой пришли сюда сказать, что непристойное в глазах одного человека может быть моральным и ценным в глазах другого».

Барретту надоело слушать себя, и он воскликнул:

— Бога ради, Эйб, выключи эту чертову штуку!

Испуганный Зелкин выключил магнитофон.

— Прости, Эйб, — извинился Майк Барретт, — но слова о том, что непристойное в глазах одного человека может быть моральным и ценным в глазах другого, вновь напомнили мне о сложности нашего положения. Могу себе представить, как присяжные задают себе вопрос: для кого ценна и моральна «Семь минут»? Для этой мертвой девушки, Шери Мур, если предположить, что они знают о ее смерти, или для этого бедняги, Джерри Гриффита? Плохо, Эйб.

— Это мощный заключительный аккорд, Майк, — серьезно возразил Зелкин.

— Недостаточно мощный.

В комнате воцарилось молчание, а Барретт закрыл глаза и задумался над тем, что произошло с ним в последние дни процесса. Потом он попытался представить свою погибель, которая ждала его после вынесения вердикта.

Сегодня утром выступил последний свидетель защиты, и вскоре после перерыва обвинение закончит его перекрестный допрос. После этого их время истечет. Позиции обвинения были такими же прочными, как и в первую неделю процесса. Джадвей в глазах общественности оставался разочарованным в жизни и думающим только о деньгах порнографистом, который совершил самоубийство, раскаиваясь в создании «Семи минут», жалея, что книга привела к насилию и может продолжать калечить и ломать человеческие судьбы. Это доказало преступление Джерри Гриффита, которое привело к смерти невинной девушки.

Все утро Барретт читал все это на лицах двенадцати присяжных. Почти все они избегали его взгляда, потому что уже знали о своем решении. Несколько человек, потаенные взгляды которых он время от времени ловил, тоже, похоже, считали его адвокатом Сатаны, защищающим порок.

Сейчас, подумал Майк Барретт, двенадцать присяжных так же беспристрастны, как те люди, которые завтра примут участие в похоронах Шери Мур.

Барретт попытался представить себе реакцию присяжных и их лица. Какими бы стали они, узнай эти люди правду, которую он не мог доказать? Как бы они изумились, какое испытали потрясение, если бы вдруг увидели Барретта, Джадвея и «Семь минут» в совершенно ином, правдивом свете.

Он вспомнил Касси Макгро и спросил себя, выпадет ли ей хотя бы еще один день просветления и что она подумает об осуждении и запрете своей чистой любви, прошлого и книги, которая могла стать памятником ей и путеводной звездой для пугливых женщин.

Его мысли перенеслись в Вашингтон, а оттуда — в какое-то неведомое место, где жил Дж Дж Джадвей со своей тайной. Барретт задумался над предчувствиями Джадвея, а потом спросил себя, с какими чувствами Джадвей будет восседать на юридическом Олимпе этой страны?

Присяжные не знали и никогда не узнают, что так и не выслушали главных героев драмы, да и не увидели самой правды. После перерыва с заключительным словом выступит Дункан, потом присяжные выслушают заключительное слово защиты и последние напутствия судьи Апшо. Пристав отведет их в специальную комнату, и они сделают вид, будто думают над решением, которое уже приняли. Потом они появятся и провозгласят окончательный вердикт, после чего вернутся домой, к своим привычным кухням, столовым и спальням, уверенные, что послужили делу справедливости, демократии и конституции и поддержали правду и свободы личности.

Барретт вспомнил слова Эгглесатона, которые прочитал, когда учился на юридическом факультете: «Не думаю, что я преувеличиваю, когда говорю, что защита содержит только калейдоскопические фрагменты фактов, как если бы действительность была затушевана черно-белыми полосами. Все, что попадает в протокол, видится сквозь эти полосы и пятна».

Эти умиротворенные и деловые присяжные никогда не увидят реальность за темными пятнами, как ее видел Барретт.

Но и для него оставались темные пятна. Он знал больше присяжных, больше обвинителя, но не знал всего.

Потом его мысли переключились на Мэгги Рассел, которая не ждала его дома вчера вечером. Около телефона лежала загадочная записка: «Уехала по важному делу. Увидимся завтра». Вчерашнее «завтра» уже превратилось в сегодня. Куда она могла деться и по какому делу?

И черт бы побрал Фей Осборн за то, что она предсказала исход процесса! Она ошибалась в вопросе о справедливости их дела, но была права в том, что его невозможно выиграть и что оно пагубно скажется на его, Барретта, морали и добром имени.

Как ему хотелось, чтобы все поскорее закончилось! Казалось, что он не сможет заставить себя вернуться в зал суда, на эту бойню!

Он открыл глаза.

Зелкин говорил Филу Сэнфорду:

— Когда суд через полчаса возобновит работу, Дункан закончит перекрестный допрос доктора Файнгуда. Потом нам предложат пригласить следующего свидетеля защиты, которого у нас нет. Поэтому мы просто объявим, что защита закончила представлять свои доказательства. Дункан выступит с заключительным словом, а за ним — Майк. У него замечательная речь, даже лучше тех отрывков, которые мы только что слушали на магнитофоне. Апшо даст последнее напутствие присяжным, и те уйдут совещаться. Спустя какое-то время они вернутся с решением. Думаю, они вынесут вердикт часам к трем-четырем.

— Я сгораю от нетерпения, — мрачно произнес Бен Фремонт.

— Вы не единственный, у кого неприятности, — сказал Сэнфорд продавцу книг. — Подумайте, что будет со мной.

— Готов к последнему удару, Майк? — спросил Барретта Зелкин.

— Нет, но я нанесу его, — хмуро ответил Майк Барретт.

— Может, вы еще разведете маленький костер под этим жюри, — высказал надежду Фремонт.

— Без спичек? — скептически поинтересовался Барретт.

Майк откусил кусок сэндвича и принялся жевать. Раньше он никогда не думал, что у хлеба может быть привкус пепла. В дверь громко постучали, и Барретт крикнул через плечо: