Татьяна Соломатина - Естественное убийство – 2. Подозреваемые

– Давай, дуй! – Северный пружинисто вскочил со ската, на котором сидел, и слегка подтолкнул Сеню в направлении машины.

– Ты это… Как из Лондона прилетишь, заедь к нам, а?

– Может, звонка будет достаточно? Или ты решил, что меня мало достаёт Рита в качестве маменьки, и хочешь заделаться мне назойливым любящим сынишкой? Я взрослый дядя, Семён Петрович. Не переживай. И пореже являйся ко мне с просьбами!

– Чёрт, чуть не забыл. Севка, та девочка, с первой парты…

– Толоконникова.

– Ага. Просила передать тебе записку. – Соколов вынул из кармана аккуратно сложенную записку, обведённую завитушками и цветочками.

– Господи, ещё одна малолетняя влюблённая, покоя мне нет! – проворчал Северный. – А ты чего стал? Меньше знаешь – меньше шансов свидетельствовать против меня на процессе по обвинению в сексуальном преступлении против несовершеннолетней. Вон, вон отсюда! Жена и детки ждут!

Сеня улыбнулся и пошёл к машине.

Всеволод Алексеевич развернул записку. Круглым почерком отличницы на бумажке было выведено:

Дорогой Всеволод Алексеевич, вы не ответили на мой вопрос, потому что у вас не было времени. Я понимаю и не обижаюсь. Я даже понимаю, что вы могли потерять мой вопрос – взрослые всё время что-то теряют, не могут найти, но и признаться в том, что потеряли, тоже не могут. Поэтому я лучше спрошу вас ещё раз. Вопрос мой вот какой: у вас есть любимая девушка? Ответьте мне, пожалуйста. Я – это Анна Сергеевна Толоконникова, если вы забыли и не можете признаться, что забыли, как все забывающие взрослые… Ответить можете по телефону. Только звоните не сильно поздно, чтобы бабушка не злилась, потому что я рано ложусь. Мой домашний телефон…

Дальше шёл телефон Анечки Толоконниковой, обведённый в рамочку и жирно разукрашенный завитушками. Разноцветными гелевыми ручками.

– Ох, грехи мои тяжкие!.. – простонал Северный и пошёл наверх – быть окончательным джентльменом с Анжелой Степановной.

– У вас есть машина? Или друг с машиной, который мог бы вас отвезти домой? – спросил Северный у директрисы, уже успевшей снова нарисовать на лице жуткую цветную маску.

– Никого у меня нет! – злобно огрызнулась она. – Я дозвонилась до своего босса. Он сейчас в Нью-Йорке. Сказал пока работать дальше и молиться, чтобы эта девка выжила. Вернётся – разберётся, – продолжила она уже менее зло. – А с кем работать, если больше половины родителей сказали, что завтра они детей сюда не привезут, – совсем жалобно закончила директриса.

– Я отвезу вас домой. Сегодня вам тут делать нечего. Вам надо успокоиться и подумать. Завтра с утра вызовите всех сотрудников – от вашего штатного врача до ночного сторожа – и подчищайте перья. И действительно молитесь, чтобы Анна Румянцева выжила. Просто потому, что молиться за здравие кого бы то ни было – полезно. Как минимум для того, кто молится. При любом раскладе никто вас не посадит, разумеется. Не за что. Но потрясут основательно – будет вам наука.

– Пригласите меня на чашечку нормального кофе, а? – просительно-робко заглянула Всеволоду Алексеевичу в глаза Анжела Степановна.

– Чёрт с вами, приглашаю! Поехали отсюда…

Северный мрачно рулил, размышляя на весьма глупую для полувекового уже мужика тему: измена ли это – пригласить в ресторан размалёванную девицу, если твоя любимая на другой стороне глобуса? С другой стороны… Ха! «С другой стороны», да. Неизвестно, чем сейчас занимается твоя любимая на другой стороне глобуса. К тому же на основании имеющихся фактов можно сделать выводы, что твоя любимая любима тобой. А вот любим ли ты твоей любимой – тут бабушка надвое сказала, и это предположение требует повторных экспертиз. Вот она, профдеформация, договорился ты, Всеволод Алексеевич… Договорился сам с собой не считать приглашение в ресторан косвенно потерпевшей (или скорее подозреваемой в профнепригодности и глупости) несчастной девицы изменой любимой. Тем более что Анжела Степановна сама напросилась, а лекарь не вправе отказать нуждающемуся в помощи. Как минимум – в неотложной. Всё, что сверх чашки кофе и пожрать, – увольте. Он не чувствует сейчас себя настолько свободным, чтобы уестествлять всё, что напросилось, как это было прежде. Даже если любимая его не любит, то до окончания следствия по делу о взаимности их чувств он даёт самому себе подписку о половом воздержании от кого бы то ни было. Потому что половой акт – это вам даже не лобстер… Вот прицепились, крабы заморские!

Анжела Степановна всю дорогу щебетала без умолку каким-то ненатуральным голосочком форменной птички-психа. Стресс выбалтывала, простительно.

Ужин нельзя было назвать томным. Директора учебно-воспитательного учреждения от ста граммов коньяка срубило так, как Алёну Дмитриевну и от литра не повело бы. Анжела Степановна излила на Северного всю свою недолгую и не слишком интересную жизнь, а под занавес – вернее, под десерт – стала напрашиваться на мужскую ласку. Он проявил себя истинным рыцарем – оттранспортировал по указанному адресу и, с трудом оторвав от своей напрочь изгвазданной рубашки, сумел закрыть за собой дерматиновую дверь. Со стороны подъезда, разумеется. Возможно, не очень любезно, зато честно и благородно.

Вернувшись, наконец, домой после слишком долгого, совершенно разрушившего рабочие планы малоприятного дня, Северный с удовольствием выбросил дорогой текстиль в мусорную корзину, сходил в душ, сварил себе кофе, налил стакан односолодового виски и раскрыл лэптоп, не питая особых надежд. Скорее, уже по привычке.

Какова же была его радость, когда посреди обыкновенных деловых коротких записок, спама и потока эпистол от матушки он обнаружил письмо с темой «Соловецкая» от этой мерзавки, Алёны Дмитриевны. Он вскочил, подкурил и прошёлся… Пройтись колесом, как давеча Дарий, мешала прикуренная сигарета и стакан. И лицемерное приобретение всех взрослых – взрослость, собственно. Ещё хотелось закружиться тем самым гипотетическим их с Алёной терьером, имя которому он так и не придумал. Видимо, потому, что у гипотез нет имени собственного. Гипотеза – имя всех гипотез. Глупое имя. Глупые мысли. Глупое поведение.

Северный раздавил едва прикуренную сигарету в пепельнице. Поставил непочатый стакан на стол. И прошёлся колесом. Отменным, правильным, каноническим колесом. Не задев ничего в пространстве. Благо оно – пространство его квартиры – позволяло подобные кульбиты.

– Аккуратная продуманная детскость ещё безобразнее взрослости! – строго сказал он сам себе, а рот, помимо воли, растянуло в улыбке до ушей. – Чего ты радуешься, кретин?! – вопросил он сам себя. – Очень даже может быть, что там, в письме, что-нибудь вроде: «Извини, Сева, я выхожу замуж за Джона Джейкобса!» или «Простите, Всеволод Алексеевич, я полюбила Джейка Джонсона!» – или что-нибудь в этом роде. – Он скривился. – Северный, перестань вести себя именно что как кретин и открой уже, наконец, письмо.