Ольга Миленина - Вольный стрелок

— Да вообще писать не надо! — запел свою любимую песню Миша, но главный коснулся его плеча, заставляя его умолкнуть.

— Правильно поняла, Юля, — так и надо написать. Ну, хорошо тебе стало?

— А с чего? Вы у меня отняли такую версию, а взамен ничего не дали! — Я улыбнулась чуть пошире, стараясь, чтобы атмосфера в этом кабинете стала как можно более теплой и дружественной. — Но это не важно. А вот вы мне скажите… как вас зовут — а то некрасиво получается…

— Олегом меня зовут. — Он ухмыльнулся, мотнув головой, показывая, что не ждал вопроса и ответил на него чисто автоматически. — Олег. Теперь хорошо?

Если честно, мче стало не слишком хорошо. Потому что мне показалось, что я знаю это лицо, — не узнай я его имени, не вспомнила бы, но когда узнала, память услужливо подсунула фотографию, виденную в одной книге, посвященной оргпреступности. Там такой же невысокий и массивный был мужик, и такие же глаза небольшие, и маленький рот, и нос чуть вздернутый — и волосы тоже темные и стриженные коротко. И подпись под фотографией я помнила. «Олег Уральцев, он же вор в законе Урал, во время последнего задержания на воровской сходке в 1996 году. Урал — один из влиятельнейших славянских законников, действующих на территории Московского региона».

Не то чтобы это что-то меняло в корне — но в любом случае узнавание не вызвало у меня особой радости. Потому что я поняла отчетливей, чем прежде, что все происходящее не следует воспринимать слишком легко — и раз он встретился со мной лично, значит, у него есть для этого веские основания. И мне следует быть поосторожнее. Хотя я и так уже сказала больше, чем нужно, — не зная, с кем имею дело, и рассчитывая на заступничество Кисина. А здесь оно мне вряд ли могло помочь.

— Да, Олег, спасибо, — ответила задумчиво. — Большое спасибо.

Я чувствовала, как поселившееся внутри противоречие раздирает меня надвое. С одной стороны, мне надо было сейчас вести себя так, чтобы меня поскорее отпустили, — и я готова была выполнить их требование, тем более что для этого не надо было принципиально менять материал, даже историю с аварией можно было оставить, только концовку надо было подработать немного. Так, как он этого хотел.

В конце концов, с людьми такого уровня я еще не сталкивалась — разве что заочно, черт знает, кто стоял за теми, о ком я писала свои материалы. Но сейчас была очная встреча, и я понимала, что моя статья угрожает его интересам — и ради своих интересов он, несомненно, готов на многое. А как он действует, я уже знала.

Но с другой стороны, мне жутко хотелось его разговорить — и, может быть, узнать то, чего я не знала еще. Я никогда не отличалась безрассудной смелостью — да и глупо было бы рисковать собой ради пары фраз в материале, которые лично мне ничего не дадут, зато из-за них я многое могу потерять. Но…

— Я вас поняла, Олег. — Я допила холодный кофе, философски посмотрев на пирожное. Пообещав ему, что съем его, если все пойдет так, как мне надо. А если плохо пойдет, то тоже съем — мне ведь нужна будет компенсация. — Я уже не могу снять материал — он заявлен давно, и мое начальство в курсе. У меня, между прочим, был конфликт с «Нефтабанком», куда я приезжала за информацией, так что руководство в курсе событий. Так что снять его я не могу — но могу сделать то, о чем мы с вами договорились. И в материале будет сказано, что Улитина мог убить кто угодно. Но…

Я посмотрела ему в лицо, встречая его взгляд.

— Но получится глупо — потому что эта фраза не означает, что его не могли убрать те ваши близкие люди, о которых вы говорите. Если кто-то знает, что у ваших близких людей были к нему претензии, то все равно подумают на них…

— Во замутила! — буркнул Миша, по-прежнему не сводивший с меня глаз. — Так замутила, что вилы, в натуре. Написали ж, что помер, от сердца помер, — не, давай мутить! Туфтогон какой-то про трусы написал — сосед-придурок ему по ушам проехал, он и схавал, — так и че, фамилии ж не было даже! И все, не рыпался никто! А эта замутила! Звони давай в газету — говори начальству, что туфта-все!

Я подумала, что он слишком осведомлен насчет истории появления в «Сенсации» перепелкинского материала — а значит, проломленная голова перепелкинского соседа на их совести. И я совершенно зря грешила на «Бетта-банк». И ведь знала, что никому в этой чертовой «Бетте» смерть Улитина не нужна — он ничего там не решал и никому не мешал, — но история с охранником, которого хотели заставить замолчать, меня смущала.

Зато теперь все становилось на свои места, «Бетта» тут была ни при чем — заткнули ему рот эти люди. Наверное, предупредив перед тем, как проломить голову, что в следующий раз ее оторвут. Потому что им надо было, чтобы Улитина по-прежнему считали умершим от сердечного приступа. Потому что они его убили — или, наоборот, не трогали и очень не хотели, чтобы подумали на них.

— Погоди, Миш! — Уральцев, может, и не понял, что его напарник выдал мне кое-что, — но в любом случае очень веско его заткнул, чего не делал раньше.

Он останавливал его и до этого, но более мягко, видно, они и вправду играли в хорошего и плохого — а теперь плохой свою роль уже отыграл и реплик по сценарию у него больше не было. — И что ты. Юля, хочешь сказать?

— Только то, что если бы вы мне назвали тех, кто был заинтересован в его смерти больше других — хотя бы намекнули, — это было бы идеально. — Я говорила, тщательно подбирая слова, изображая напряженную работу мысли и отсутствие четкой идеи — которая у меня уже имелась. — Вот смотрите. Одно дело сказать — его мог убить кто угодно. И другое дело — он сделал то-то, и в его смерти могли быть заинтересованы те-то. Есть ведь разница, верно? Если бы вы могли мне помочь — наверное, вашим людям так было бы лучше. Или, может быть, вы мне могли бы дать какие-то доказательства того, почему они не могли его убить…

Я удивилась тому, что наступила тишина, — я не ждала, что они так сразу и так серьезно заглотят брошенную мной приманку и начнут ее пережевывать, размышляя, настолько ли она вкусна, чтобы ради нее дать мне что-то взамен. Но они молчали пока — и я молчала. Курить я уже не могла — перекурила, в маленькой пепельнице было штук пять моих окурков, — а мне надо было чем-то себя занять.

Чем-то, что показало бы им, что я совершенно спокойна.

И я взяла в руки вилку, отламывая кусочек пирожного — прямоугольного, покрытого со всех сторон шоколадом, так что не видно было, что внутри, — и отправляя его в рот. И замирая от удовольствия — потому что это оказалось не ненавистное мне «Птичье молоко», но нечто вроде торта «Прага», только куда более сочного и нежного, чем магазинный, — и искренне жалея, что пробую такую вкусноту в такой невкусной обстановке.