Ольга Миленина - Вольный стрелок

— И вы никому не сказали? — Она все равно взяла паузу, так что я не отвлекала ее от мыслей. А вопрос был для меня важен. — Вообще никому?

— Да я дура, что ль, — я жить хотела и сейчас хочу. — На лице ее появилась уже знакомая мне кривая ухмылка. — Да и не спрашивал никто. С матерью тяжело было — ей позвонили из больницы, сказали, что я в аварию попала, какой-то водитель меня нашел и привез. Она прилетела, давай шум поднимать, в милицию звонить намылилась. А я ей наплела, что хотела новую тачку купить, села за руль и ее разбила, — и если она шум поднимет, хозяин с меня деньги потребует, потому как моя вина. Вот и успокоилась. А врачам он, я думаю, столько дал, что они бы и милиции про аварию рассказали, и придумали бы, почему я именно здесь, а не в Склифе. Он же за свое спокойствие платил, за это не жалко, — если мне, чтоб молчала, операцию проплатил и лечение и еще потом прислал пятьдесят штук наликом, так и им, наверное, нехило досталось…

— А он — он совсем не пострадал? —Я уже знала ответ, но решила уточнить на всякий случай. — Я слышала, он за границей лечился долго…

— Да ничего с ним не было! — Она скривилась. — Сказал мне тогда в больнице, что уехать должен, так надо, чтоб все нормально было, — как вернусь, сразу к тебе. А появился через месяц на пять минут — узнать, не сказала ли кому. Ты, говорит, пойми, не хочу рядом с тобой светиться, пусть думают, что у нас с тобой все, чтоб не трогал тебя никто, чтоб опасности для тебя не было.

Врал, наверное. Я там долго лежала, два с лишним месяца, — мне же колени заново собирали, не знаю уж чего напихали туда, там же каша была. Я поначалу все за нос беспокоилась — а с носом-то никаких проблем, зато с ногами до сих пор вон.

И то хорошо, что все сделали, — я так поняла, врачи там сначала боялись, что вообще все, на коляске всю жизнь кататься буду. Я б повесилась на х…й — куда так жить? И вообще поначалу х…ево было — караул! И рядом никого. Поначалу даже попросить некого, чтобы выпить принесли, — это уж потом, когда в диспансер перевели на восстановление, там спортсмены, и ходячие были. А так мать только приезжает — да что от нее, одно нытье…

— А он? — спросила я тихо, тактично напоминая, что свои эмоции и переживания она может оставить при себе, я не драматург, мне факты нужны. — А Улитин?

— А что он? Он не звонил даже. Уже когда выписалась, позвонил — сказали ему, наверное. Я, говорит, тебе денег пришлю, полтинник, чтобы как новенькая стала, — а ты сиди тихо, никому ничего, плохо еще все. А я просекла уже — ты, говорю, меня бросил, что ли? А он: да ты чего, какой там бросил, я же о тебе забочусь! Я, говорит, тебя так видеть хочу, и вообще хочу — но не надо, чтоб кто-то знал, что я к тебе езжу. Ну и все — с концами. Потом девка одна позвонила — мы с ней в одном агентстве были, я только пару месяцев как пришла, и тут Андрей и увел меня оттуда. А она звонит — матери сначала, а мать сюда номер дала — и мне рассказывает, как ее мужик на тусовку одну повел, а там Андрей с другой девкой был и с ней и уехал. Ты чего, спрашивает, мужика такого упустила? Специально, сучка, позвонила подколоть, как тебе? А я ей — да другого нашла, у него и бабок побольше, и не женат. Скучная стала, сучка, — подколка не получилась…

— А вы не узнали того, кто угрожал Улитину? Вы же его видели раньше, правда? И на юбилее банка, и до этого, и потом. — Это был блеф, но другого способа заставить ее ответить на мой вопрос я не видела. — Это же был его близкий знакомый, правда? Они же часто встречались? И имя вы его должны помнить-, и кличку, может, — да, Ира?

— Да я ж тебе сказала — крыша у меня ехала, морда в крови, я и не видела, на кого он похож-то. — Ее маневр показывал, что я права, что она знает того, кто угрожал Улитину, — но ни за что не скажет, можно даже не пытаться. — А Андрей так и не звонил больше — бабки от него человек привез, и все дела. Я сама ему набрала на Рублевку, как раз после того как бабки привезли, — а он два слова и трубку кладет: убегаю, завтра перезвоню. Потом еще набрала, через неделю — куда пропал, чего не звонишь, заехал бы. Он опять два слова, и привет — а потом звонит назавтра. И давай: я тебя просил, ты что, не понимаешь, да у меня телефон слушают, потом домой к тебе придут, подожди, дай время пройдет. А потом номер поменял, что ли, — звоню, а там нуль. А других телефонов у меня и нет. Я после этой сучки еще звонила, хотела ему сказать кой-чего — а там никого…

В принципе я была уже не против, чтобы она замолчала. Я не верила, что она скажет что-то ценное. Но она говорила и . говорила, перескакивая из далекого прошлого в недалекое, вспоминала, как познакомилась с Улитиным и что он рассказывал про жену, с которой собирался развестись и жениться когда-нибудь на моей собеседнице. Про поездки с ним за границу, про тусовки, на которых с ним бывала, про всяких эстрацных и спортивных звезд, которых он лично знал, — точнее, они его знали и сами подходили засвидетельствовать свое почтение.

Она рисовала потрет Андрея Дмитриевича Улитина, который к тридцати трем годам добился всего, чего можно, — и явно наслаждался достигнутым, и любил показать свои Достижения окружающим, и жил с размахом, по-новорусски, шикуя и ликуя. Гордясь знакомствами с сильными мира сего, включая криминальных авторитетов и правительственных чиновников, ощущая себя хозяином жизни, имеющим право казнить неугодных и миловать просящих о снисхождении.

Я не собиралась воспроизводить в своем материале ее рассказы — в них не было ни фактов, ни имен или кличек тех, с кем он вступил в конфликт, вообще никакой интересной конкретики. Была только картинка — и изображенный на ней образ героя моей ненаписанной пока статьи и ее несостоявшегося романа.

Достаточно субъективно изображенный, нарисованный в черно-белых тонах — но так как я уже тоже кое-что знала, я могла подчистить его, удалив слишком личностные мазки.

Мне хотелось ее перебить — но я слушала, хотя и не сомневалась, что интереснее того, что я услышала, не будет уже ничего. Слушала, потому что только так могла ей отплатить за ее рассказ. Слушала, потому что она дала мне ответ на вопрос, кто убил Улитина, — те, кому он должен был деньги и, видимо, не отдал, скрывшись на какое-то время за границей. А потом вернулся, наверное, заручившись издалека поддержкой каких-то других людей. Только вот она его не спасла…

На часах, на которые я поглядывала искоса, было почти шесть, когда она замолчала окончательно — замолчала так, что было понятно, что она высказала все, что в ней накопилось. И больше сказать ей нечего. А я сидела, утомленная выслушанным и сортировкой обрушившихся на меня слов — подавляющее большинство которых пришлось откинуть за ненадобностью, — и видела, как она, такая воодушевленная еще недавно, начинает угасать. Словно вымоталась, выложив то, что бурлило внутри, — и сейчас думала, зачем рассказала все черт знает откуда взявшейся девице.