Сесил Форестер - Возмездие в рассрочку

Однако, когда он покончил с обедом и снова оседлал «джайент-твин», чтобы сделать последний бросок до дома, настроение у него улучшилось. Он ехал по-прежнему не спеша: во-первых, так было приятней, а во-вторых, субботнее движение на дорогах становилось все интенсивней. У Кройдона он свернул с магистрали, и мотоцикл без усилий триумфально вознес его на возвышенность. Спустя десять минут «джайент-твин», мурлыча, тихо катился по покатой Малькольм-роуд и плавно затормозил перед домом 53. Джон неторопливо слез с мотоцикла. Чудесный это был день!.. Еще не совсем стемнело. Ничего нет лучше тихого августовского вечера, когда выпадает роса и зной отступает, сменяясь ласковой свежестью… После трех недель курортной суеты унылая, пыльная улица казалась Джону райским приютом. Небо постепенно заливало багрянцем; солнце готовилось сесть за горизонт. Джон весело огляделся вокруг и полез в карман за ключами. Открыв дверь и войдя в дом, он все еще улыбался…

Мистер Мабл в последнее время ждал субботних вечеров с особым нетерпением. Полдня пробездельничав на службе и лениво пообедав где-нибудь в ресторане, он, переждав час пик, спокойно добирался домой. А дома его уже ждала мадам Коллинз, Маргерит, или, как он теперь звал ее, Рита. Они уже не боялись внимательных глаз соседей: ведь если мадам Коллинз приходит в дом среди дня, когда нет хозяина, то ясно, что она пришла по-соседски оказать какую-то услугу: сделать покупки, присмотреть за порядком. И весь долгий вечер был в их распоряжении. Рита уйдет только с наступлением темноты. Они будут есть, пить, наслаждаться друг другом по принципу: день — да наш. И мистер Мабл ел, много пил, а главное — наслаждался; он и сам не знал, чем наслаждается больше: роскошной женщиной или тем, что избавляется от своего наваждения. Скорее всего, то и другое для него было неотделимо: ведь легкость, освобождение на него снисходило здесь, дома, когда он по-прежнему был на своем посту, как бы застрахованный от катастрофы и смерти…

Джон вошел в столовую. Там было пусто. И все же вид этой комнаты заставил его остановиться и содрогнуться. Позолота на мебели ярко горела в лучах предзакатного солнца; даже этот варварский блеск не скрывал царящего здесь ужасного беспорядка: мозаичный стол был уставлен грязной посудой, пустыми бутылками, пол — усеян окурками и табачным пеплом. И главное — тут стоял какой-то тошнотворный запах. В спертом воздухе висела застарелая вонь табака и пролитого спиртного, и примешивался еще один, несильный, но неприятный, приторный запах — запах вянущих гиацинтов. Ощутив его, Джон невольно поморщился. Курево, выпивка, беспорядок и грязь — это он понимал, даже был, в общем, готов к этому. Но этот странный аромат, оскорбляющий чистые чувства юноши, — это было совсем другое…

Он торопливо вернулся в переднюю, почему-то решив, что отца нет дома. Он уже подошел к лестнице, чтобы подняться наверх, в свою комнату, и открыть там окно, открыть настежь, впуская свежий вечерний воздух… Но тут ему пришла в голову мысль: ведь отец, скорее всего, сидит в задней комнате, в гостиной, как бывало обычно в последнее время. Если он там и, как всегда, пьет — Джон давно не скрывал от себя это неприятное обстоятельство, — то лучше всего объявиться и сообщить, что он дома. Иначе отец, обнаружив его неожиданно для себя, может прийти в ярость, Джон подошел к двери гостиной и нажал ручку.

Сделал он всего один шаг. И — замер, на целых две секунды, от которых все перевернулось у него внутри. На него хлынул тот самый густой, тошнотворный гиацинтовый запах… теперь он знал откуда. От того, что перед ним открылось, Джон зашатался. Зрелище было настолько гнусным, нечеловеческим, безобразным!.. Он опустил взгляд, нащупал ручку и выскочил, спотыкаясь, в переднюю… И уже на улице осознал то, что видел, и вспомнил отца, который бросился следом за ним, бормоча какие-то беспомощные слова… Джон их не разобрал, но суть была, очевидно, в том, чтобы Джон не уходил, подождал, задержался, отец все объяснит!..

Но Джон не мог не уйти, не мог задержаться ни на минуту. Каждая клеточка его тела жаждала воздуха. Воздуха, который очистил бы легкие от омерзительного запаха гиацинта. Воздуха, который бы проветрил голову, прогнал бы образ пьяной, свинской наготы. Воздуха, воздуха!..

У тротуара стоял его «джайент-твин», единственный друг, который никогда его не продаст. С минуту Джон стоял, опираясь на седло, ожидая, когда в голове чуть-чуть прояснится. Воздуха, воздуха, воздуха!.. Затем вскочил в седло, пальцы автоматически сжали рукоятку акселератора. Двигатель, еще не остывший, с готовностью взревел, как только Джон включил зажигание. В следующий момент мотоцикл рванулся вперед и стремительно полетел по дороге, весело завывая, когда Джон прибавлял газ.

Заходящее солнце, спрятавшись за домами, окрасило небо в кроваво-багровый и зловеще-желтый цвета, но зной все еще не давал дышать. Воздух, бьющий Джону в лицо, словно вырывался из раскаленной печи. Он заставлял зажмурить глаза, трепал волосы, наполнял грудь — но облегчения не приносил. Джон все добавлял и добавлял газ; «джайент-твин» несся вперед, словно на мотокроссе. Джон понятия не имел, куда едет, — ему было все равно. Лишь бы было побольше воздуха!.. Он пригнулся к рулю. Вихрь, поднятый стремительным движением мотоцикла, цеплялся за него мириадами щупальцев… Но приторный запах не уходил, он был везде: и в носу, и во рту. Мотоцикл летел уже на предельной скорости, под немыслимым углом беря виражи, швыряя Джону в лицо колючую пыль. Воздуха! Еще воздуха!.. Пальцы Джона дотронулись до запретного тумблера, и машина прыгнула вперед, выхлопные газы с громом рванулись из вибрирующей трубы…

Это был конец… «Джайент-твин», его преданный друг, не выдержал дикой скорости. Еще вираж — и на какой-то едва заметной выбоине дорога ушла из-под колес. «Джайент-твин» сумасшедше подпрыгнул, перелетел дорогу и тротуар… Жестокая кирпичная стена уже поджидала его — и страшным, неимоверной силы ударом смяла и машину, и седока.

Отчаяние, нескрываемое, безудержное, царило в доме 53 по Малькольм-роуд. Супруги Мабл остались вдвоем. Винни уехала в интернат, радуясь, что ей больше не нужно видеть раскисшую от слез мать и угрюмого, полупьяного отца. Они целые дни проводили дома. Гибель Джона и увольнение мистера Мабла почти совпали по времени. Его, впрочем, мало тревожило, что он остался без работы. В деньгах он не нуждался, а ходить ежедневно на службу — так утомительно!.. Как ни велико было обрушившееся на него горе, все же сидеть в гостиной, устроившись напротив окна, выходящего в сад, и обложившись книгами по криминалистике, для него было куда легче, чем целый день торчать в конторе, с тревогой думая о том, что происходит дома. Теперь он с головой ушел в свое бессменное одинокое дежурство, заполненное мрачными фантазиями все на ту же тему. Это состояние не требовало от него ни усилий, ни свежих мыслей, ни каких-то особых способностей; оно требовало только виски — немного, но часто. Жена почти перестала для него существовать; в смутном мире его фантазий она была даже менее реальной фигурой, чем палач с убегающим взглядом, так часто трогающий его за плечо… Энни неслышно, словно призрак, бродила по дому, безуспешно пытаясь сделать что-то из накопившейся вокруг работы, — и, забившись куда-нибудь в уголок, тихо, чтобы не беспокоить мужа, плакала… Плакала она из-за сына, из-за боли в спине, а чаще всего — просто так, без причины… может быть, потому, что муж больше не любит ее. В эту осень миссис Мабл чувствовала себя очень слабой, очень больной и очень, очень несчастной.