Фридрих Незнанский - Синдикат киллеров

Задавая этот вопрос, Шапошникова в шутку интересовалась, не желает ли и он, Никольский, повторить трюк Ашота Геворкяна — бывшего основателя бывшего «Зодиака», по слухам, проживающего ныне в Нью-Йорке. Нет, успокоил ее Евгений Николаевич, не желает. Гораздо сложнее предугадать, какая судьба ожидает державу, которая и понятия не имеет о грозе, готовой разразиться над ее несчастной головой.

Татьяна Ивановна еще раз внимательно и строго поглядела ему в глаза, вздохнула и пошла к выходу.

Никольский уставился ей вслед. Строгии деловой костюм — темно-синий, в тонкую белую полоску — демонстрировал ее фигуру, будто только что сошедшую со страниц «Вог» или «Бурды». А стройные, подчеркнутые высокими каблуками и обрезом юбки возле колен ноги несомненно принадлежали молодой спортивной женщине, и уж никак не сорокалетней финансистке.

— Татьяна!.. — неожиданно для себя окликнул Никольский, и она, будто давно ожидая этого восклицания, так резко обернулась, что у него застряло в горле все, что он собирался только что сказать.

Она затворила приоткрытую уже дверь и в ожидании сняла очки, теребя дужки в пальцах. Тогда он поднялся и пошел к ней. Она шагнула навстречу. И так получилось, что они невольно сошлись почти вплотную.

Тяжелый узел волос оттягивал ей голову назад, и поэтому, чтобы взглянуть Никольскому в глаза, ей пришлось запрокинуть лицо. Он осторожно взял ее за плечи и привлек к себе.

— Я бы хотел... — начал он негромко. — Я очень боюсь за вас. И хочу быть абсолютно уверен, что... Вы меня понимаете?

Он глядел на нее в упор и заметил вдруг, что в глубине ее черных зрачков вдруг вспыхнули крошечные свечечки. Она шевельнула плечами, осторожно освободилась от его рук и отошла к окну. Не глядя на него, сказала:

— Я все понимаю... Конечно, я могла бы... За все, что вы для меня делаете... Но я не уверена, что моя благодарность доставит вам хоть немного радости.

— Тань... — хотел вмешаться он, но она остановила его предостерегающим жестом ладони.

Сейчас я закончу. Вы знаете, Евгений Николаевич, женщины... — уж так нас Бог устроил, — мы все видим и все понимаем. Все чувствуем... Я ощущаю ваш взгляд на себе, даже когда вы на меня и не смотрите. Чувствую затылком, спиной, ногами понимаете? Я кляну себя, но это какое-то наваждение... Подождите, помолчите. Вы меня окружили со всех сторон какой-то... аурой своей, что ли. И что бы ни происходило, я повсюду ощущаю ваше присутствие. Наверное, это плохо, потому что у меня семья. Какая бы она ни была, но семья же. И есть обязанности. Но это наваждение!.. И чем больше я об этом думаю, тем крепче зреет уверенность: если я и смогу избавиться от наваждения, то только одним способом — лечь в ваши объятия. Может быть. Не торопите меня, не гоните лошадей...

— Никакой я не колдун, — отозвался Никольский. Подошел к ней и оперся обеими руками на подоконник.— Но когда я вижу вас... Или думаю о вас... У меня в груди становится горячо. Но я самый обыкновенный трус, который боится обжечь руки о ваш холод. Вот и все, милая вы моя.

— Так просто, — вздохнула она, и уголки ее губ грустно опустились. А потом лицо ее вдруг вспыхнуло, и она, ухватив его за лацканы пиджака, уткнулась лбом в его грудь. А он опустил губы к ее темени и ощутил нежный, слегка пьянящий запах лаванды. Эх, лаванда... горная лаванда...

— Я действительно беспокоюсь за тебя, — хрипло проговорил он, машинально перейдя на «ты». — А благодарность — зачем? Мне бы просто, чтоб ты была рядом... А муж...

— Это не твой вопрос, — сухо сказала она, отворачиваясь.

— Я живу один. В Малаховке.

— Знаю. Все про тебя знаю. И личный телефон, и адрес... А сейчас дай мне уйти спокойно. Я скажу сама, когда буду готова к этому. Прости.

Никольский посмотрел, как захлопнулась за ней дверь. Потом поднял свои ладони и с удивлением почувствовал, что они горели огнем. Вот ведь как, а ты — льдины, айсберги!

В конце субботнего дня, уже в темноте, во двор «Нара» - банка въехал бронированный автомобиль. Четверо одетых в камуфляжную форму молодых людей с автоматами Калашникова, укороченного десантного образца, вынесли под присмотром Арсеньича несколько тяжелых опломбированных мешков и погрузили их в кузов. Забрались туда сами и закрылись изнутри. Арсеньич сел рядом с шофером, и машина в сопровождении черной «Волги» понеслась в сторону кольцевой дороги.

Полтора часа спустя бронеавтомобиль въехал в открытые ворота дачи Никольского и подкатил почти вплотную к широкой бетонной лестнице на веранду.

Арсеньич, не вылезая из кабины, достал из нагрудного кармана небольшой пульт, похожий на дистанционный телевизионный переключатель программ, направил его на угол лестницы и нажал одну из кнопок. Через мгновение огромная бетонная, обшитая деревом лестница стала бесшумно подниматься наподобие авиационной аппарели. А через минуту под ней открылся просторный пандус, ведущий в слабо освещенный подвал, и бронеавтомобиль съехал по нему в темноту. Лестница же, повинуясь новому сигналу, плавно опустилась на место.

Воскресенье, вопреки предчувствию Никольского, тоже прошло спокойно. Многоканальный радиоприемник в его машине не выключался ни на минуту. Но тревожных сообщений ниоткуда не поступало. А сам он между тем успел смотаться во Владимир и окончательно договориться с директором тракторного завода о компьютеризации заготовительных цехов. Заказ был выгодным и перспективным. И Никольский считал, что под него стоило выделить соответствующий кредит в своем банке.

Вернувшись под вечер домой, прослушал записи телефонных звонков, отметил в своей электронной записной книжке, по каким из них и какие продумать решения, и выключил систему. Увы, того звонка, на который он жаждал откликнуться немедленно, не было.

Он пробежал дистанционным пультом по программам телевидения, но всюду показывали какую-то чушь, наверное, нарочно, чтоб народ в воскресенье не в ящик глядел, а занимался домашними делами. Ненадолго задержался на программе «Время», где примелькавшиеся уже демократы типа попа-расстриги Федора Якушкина яростно поливали жидким дерьмом союзный договор, похоже действительно мертворожденное горбачевское дитя. Надоело. Все давно осточертело. Не делом люди занимаются, а удовлетворением собственных амбиций. Причем каким-то мстительным удовлетворением. Вот раньше вы меня и на порог не пускали, а теперь я вам все покажу, прямо отсюда, хоть с кремлевской трибуны, хоть с такой же из Дома Советов, что я хозяин и что хочу, то и наворочу.

На днях появилась нужда поговорить с бумажниками. Оказалось, что две трети нашей российской бумаги уже предназначено для вывоза за границу. По бросовой цене. А то, чем пока владеют бумкомбинаты, продается по таким сумасшедшим ценам, что, вероятно, отечественному газетно-журнальному делу в самое ближайшее время грозит элементарная голодная смерть. Никольский прекрасно знал, чьих это рук дело. Мирзоева и компании.