Андрей Курков - Город для отдыха героев враждующих армий

 что именно он окажется препятствием даже для воображаемого мною знакомства

 с девушкой, которая умеет так быстро и легко растворяться в перламутровом

 горячем воздухе этого города. Я не желаю этому человеку добра. И тут же

 сам на себя злюсь за это глупое чувство, за эту первобытную ревность, на

 которую я ни права, ни ума не имею. Господи, я закрою глаза, а ты выведи

 меня наверх, к древнему кладбищу, где у меня возникнет воистину нормальный

 выбор: смотреть вниз или слушать тех, кто придет туда.

 Я не закрыл глаза. Потому, что не почувствовал руки господа. Я сам

 смотрел себе под ноги и так поднимался, пока не остановился, увидев перед

 собой надгробия в страдальческих позах.

 На старинном мусульманском кладбище пока никого нет. Здесь тихо и

 только звонко жужжат цикады, звонко, но не громко. Они словно стараются

 украсить тишину. Медленный ветер, поднимаясь от моря, несет с собой

 солоноватый привкус. Я дышу этим ветром и вот уже приятная соленость

 ощущается на языке. Солнце сегодня добрее обычного. Может быть потому, что

 время склоняется к вечеру и инерция солнечной энергии уже слаба, а лучи

 охлаждены медленным ветром, несущим распыленное в воздухе море.

 Как, должно быть, дико для этих камней чувствовать, если они могут,

 присутствие человека в мешковатой футболке, на которой изображены пять

 колец и что-то написано. Как, должно быть, удручающе для них, посланцев

 вечности, несущих на себе арабские "вязанные" слова, видеть здесь меня,

 живого, несущего на себе "кириллицу" чуждой страны, кириллицу, не имеющую

 здесь никакого значения и смысла. Я готов извиниться перед ними за то, что

 я здесь, за то, что я живой и еще не стал таким вот камнем, которому

 перейдет в наследство мое имя, чтобы понес он это имя через века, в

 иллюзорную "вечную память" незнакомым и не нуждающимся в памяти обо мне

 потомкам. Я готов извиниться, я даже готов стать на колени, но этот жест

 уже более относится к городу. Это перед ним я готов стать на колени и

 поблагодарить его за все, что он сделал для меня, и попросить его не

 прогонять меня, оставить меня здесь навечно, и даже пообещать ему, что

 никогда более не покину я его пределов, и даже на эту гору больше не

 заберусь, и, плавая в море, буду держаться, пусть ногами, но за берег, за

 дно, чтобы не смогли никакие подводные течения увлечь меня от этого

 города, от набережной, от известняковых стенок домиков, чтобы не смогли

 они избавить город от меня, а меня от жизни.

 Но возникают в цикадной тишине шаги карабкающегося вверх по тропе

 человека и с этими шагами вторгается в атмосферу кладбища что-то чужое и

 нет больше у меня желания ни извиняться, ни становиться на колени. Я

 смотрю на краешек, из-за которого вот-вот поднимется чье-то лицо, я жду с

 нетерпением и нетерпение мое не может не быть вознаграждено.

 Над краешком горы поднимается пилотка цвета хаки, а вслед за ней

 лицо: голубые глаза, русые волосы, толстые губы.

 - Здравствуй! - говорит мне Айвен и я киваю ему в ответ.

 - Еще никого нет?! - удивленно он смотрит по сторонам и я

 отрицательно мотаю головой в подтверждение его слов.

 - Ты давно здесь? - спрашивает он, возвратив свой взгляд на меня.

 - Да, - говорю я и чувствую кожей, как ослабевает солнечное тепло,

 лившееся сверху.

 - Ну ничего! - произносит серьезным тоном Айвен. - Сейчас придут.

 Я молча соглашаюсь.

 - А я рад, что ты с нами! - вдруг улыбается он.