Олег Игнатьев - Самый длинный месяц

Войдя в указанную дверь, состоящую из двух неслышно раскрывшихся створок, вероятнее всего сделанных из мореного дуба, Климов понял, что находится в домашней библиотеке. Все четыре стены занимали книжные шкафы и полки. Массивные, ручной работы, кое-где с потрескавшейся полировкой.

Изысканно-мягко и вместе с тем непринужденно хозяин тронул его за плечо и, приглашающе указывая на одно из кресел, улыбнулся:

— Будем знакомиться.

Он слегка поклонился и вальяжно представился:

— Озадовский Иннокентий Саввович. Профессор медицины.

Почудилось, что он слегка грассирует, но это даже понравилось.

— А я Климов, кстати, муж вашей бывшей ученицы.

— Очень приятно. А по батюшке?

— Юрий Васильевич.

— Отлично. Вот мы с вами, так сказать, и встретились. Отныне будем узнавать друг друга на улице.

— Конечно, — поспешил заверить Климов и про себя отметил, что на какое-то мгновение брови Озадовского сошлись на переносице, а взгляд стал углубленно-зорким.

— Простите, а фамилия жены?

— Сухейко.

Озадовский закусил курительную трубку с длинным прямым чубуком, задумался.

— Нет, вы знаете, не помню… Как ее зовут?

— Оксана.

Окутав себя облаком пахучего табачного дыма, хозяин прошелся вдоль книжных шкафов, отражаясь в их толстых синих стеклах, и возле одного из них остановился. Было видно, что он смущен провалом памяти, и Климов поспешил ему на помощь:

— Речь не о ней. Я, в сущности, по поводу…

— Нет, нет, — отгородился от него рукою Озадовский и двинулся дальше. — Я должен вспомнить. Это, знаете ли, непорядочно ссылаться на свою забывчивость. Если хотите, глубоко безнравственно… — Подойдя к столу, он захлопнул лежавший на нем фолиант в старинном переплете и повернулся к Климову. — Никаких поблажек собственному мозгу! Я уже не говорю о совести и о душе. Иначе деградируешь… Станешь думать одно, вещать другое, а делать вообще черт знает что! Извините, помянул нечистого.

Теперь неловкость почувствовал Климов и, не зная, что делать с руками, скрестил их на груди. Поза вышла чересчур глубокомысленной, и он сомкнул их за спиной.

Озадовский чубуком потер щеку.

— Оксана, гм, Оксана… И когда она училась у меня?

— Семнадцать лет назад.

— Так-так… Сухейко, говорите… Очень любопытно. — Он пролистнул стопку бумаги, покрутил на столе пепельницу. — Гм. В те годы кафедра располагалась в старом здании…

Мы изучали со студентами биохимизм шизофрении…

— Оксана делала доклад по почерку больных и по каким- то там кислотам… — подсказал Климов, недовольный своей обмолвкой насчет жены. Хотя, с другой стороны, и упрекать себя не в чем: не строить же беседу с корифеем отечественной психиатрии по казенному сценарию: вопрос — ответ. В жизни даже умение рассказывать анекдоты может помочь достичь большего, нежели специальные знания. Главное, знать, кому их рассказывать. Когда человек способен развлекать себя в обществе других, это всегда покоряет. Люди редко покровительствуют скучным. А он, вместо того, чтобы бодро весело поведать два-три курьезных случая из своей практики, загнал старика в угол принудительных воспоминаний. Вряд ли он оттуда скоро выберется.

— Кислоты, почерк… Вспомнил! — Обрадовался Озадовский. — Теперь вспомнил. Небольшого такого росточка с большими серыми глазами. Верно? И восхитительной улыбкой…

Климов щелкнул пальцами.

— Вот это память! Нам бы, сыщикам, такую…

Озадовский просиял.

— Не жалуюсь, не жалуюсь… И Ксюшеньку Сухейко помню… Как же, как же… Староста кружка. Зря она ко мне в ординатуру не пошла. Должно быть, до сих пор очаровательна?

Мысленно представив жену в пору студенчества, в белом халатике, с красивой стрижкой, Климов пожал плечами и, всем видом показывая, что ему как мужу судить трудно, уклончиво ответил:

— Молодость всегда прекрасна.

— Не скажите, — нравоучительно поднял палец вверх хозяин и пыхнул дымком. — Скромная красавица — редкость в наши дни.

Оставалось согласиться, сделав неопределенный жест рукой. Этот большелобый старик начинал ему нравиться. И в доме все так чисто. Прибранно, уютно. Интересно, кто ведет его хозяйство?

Заметив отсутствующий взгляд Климова, Озадовский грустно улыбнулся.

— Когда человек угасает, с ним всегда и во всем соглашаются. Ведь ничего не исправить. Вот и вы согласились, а думаете о своем.

— Ну, что вы, — посмотрел ему в глаза Климов и, кажется, покраснел: стыдно отвечать невпопад тому, кто брался исцелять людские души. — Просто я рассматриваю книги.

— Не лукавьте, — уличающе погрозил ему пальцем хозяин и без всякого перехода сообщил, что они будут чаевничать.

Климов попытался отказаться, но решив, что старик голоден, признательно спросил:

— Так вам помочь?

— Не стоит. Я привык все делать сам. — И грустно пояснил: — У каждого есть тайна, которую он тщательно скрывает.

Попыхивая дымком, он отправился в кухню, а гостю предоставил возможность полистать книги. Выходило, что профессор и впрямь способен читать чужие мысли, о чем нередко приходилось слышать.

Квартира у него была большая, особой планировки: мебель в ней стояла изумительная, дорогая, темного красного дерева. Старинному убранству комнат соответствовала и посуда: с позолотой, с монограммами и вензелями. Это наводило на размышление, что профессор по своей натуре — барин. Особенно, если учитывать те потрясения, которые пережила Россия. Роскошь нуждается в уходе. И вообще, что это за богатство, если оно не оттенено чьим-то убожеством? Величие покоится на пресмыкательстве. Не сам же Озадовский лазит с тряпкой по углам и выгребает пыль. «Холуй, лакей, приспешник — это не профессия, — беря в руки сочинения Павла Флоренского, подумал Климов. — Нет, не профессия. Это сродни врожденному недугу: убийственная жажда жить, подглядывая в щелку, приворовывая и фискаля. Так что, слуги в доме, это черви в яблоке. Впуская их в дверь, человек впускает их в свое сердце. Владельцев замков губит не сама роскошь, а холопство. Его завистливые чада».

Пролистнув сочинения Павла Флоренского, он поставил их на полку рядом с томом Н.А. Морозова «Христос», провел пальцем по корешкам многотомной эпопеи Пантелеймона Романова «Русь», выдвинул на себя, но не стал раскрывать «Лолиту» В. Набокова, подровнял с арцыбашевским «Саниным» и задержался около собрания сочинений Василия Осиповича Ключевского. Этого историка он открыл для себя недавно и уже было погрузился в чтение, как его позвал хозяин:

— Прошу за стол.

Помыв руки, Климов прошел в кухню, где ему было предложено место за полукруглым столом, застеленным чистейшей льняной скатертью.

С деликатно выраженным хлебосольством Озадовский указал на свежеиспеченные гренки, придвинул блюдце с тонко нарезанным сервелатом, налил в чашку густозаваренного чая с нежным запахом жасмина и посоветовал разбавить молоком.