Олег Игнатьев - Самый длинный месяц

— Нет ничего полезнее для почек.

Климов поблагодарил за совет, подлил в чай молока и, размешивая сахар, подумал, что хорошо бы взять почитать книгу Карлейля «Этика жизни», которую он углядел на полке, между томами Соловьева и Карамзина.

— Самое обидное, — накалывая вилкой поджаренный хлебец, с затаенной печалью произнес Озадовский, что вещи очень быстро привыкают к другим хозяевам. — И Климов понял, что говорилось о похищенном сервизе. А может, и о книге «Магия и медицина».

— Ценный сервиз?

— Да, так себе, — отхлебнув чай, промолвил Озадовский. — Я не о нем, о книге. — Выражение лица стало таким, каким оно бывает у человека, который силится и не может пересилить зубную боль. — Знаете, с определенного возраста каждый мальчишка начинает что-нибудь копить. Чаще всего деньги. Опять-таки до определенного времени. Потом наступает пора всевозможных расходов. — Он сделал большой глоток. Вторая волна накопительства захлестывает в старости. Круг замыкается. А я, — он отставил чашку с недопитым чаем, — ужасный скряга: всю жизнь собирал книги.

— Да, я видел. Даже Ницше есть.

— Ну, это что! — вяло отмахнулся Озадовский. — Сколько книг пропало…

— В годы культа?

— Раньше, и потом, конечно… не без этого.

— Но все равно, библиотека у вас просто уникальная.

— Последние годы везло, я приобрел такие раритеты, — он покрутил головой и поправил на своем горле шарф, — сам удивлялся. Хотя любимое занятие стариков — составлять завещание. Простительный в моем возрасте солипсизм.

— А… что это такое? — поинтересовался Климов, исподволь приучая хозяина к своему профессиональному любопытству.

— Солипсизм?

— Да.

— Крайний эгоизм. Составляя завещание, старики пытаются заглянуть в будущее, в какой-то мере повлиять на ту жизнь, в которой им уже нет места, и в этом есть рациональное зерно. Да вы ешьте, не стесняйтесь. Вот колбаса, грузинский сыр, есть буженина. Я достану? — Озадовский потянулся к холодильнику, но Климов прижал его руку к столу: — Честное слово, не надо. Я вас слушаю.

— Так вот, — утер рот салфеткой хозяин, — старики пытаются хоть одним глазком заглянуть в будущее, а далеко вперед заглядывают лишь философы, иногда писатели, и почти никогда, заметьте, — он аккуратно сложил салфетку и посмотрел на Климова, прямо в глаза, — политики.

Кажется, он оседлал любимого конька.

— Люди, чем беднее, тем тщеславнее. Я говорю о бедности духовной. Часто происходит так, что одни обдумывают замыслы, а другие, ничего не смысля, проводят эти задумки в жизнь. Взять, к примеру, поэтическую мысль о красоте, той самой, которая спасет мысль, простите, мир. — Лицо его порозовело, голос смягчился. Он опять поправил шарф, подлил себе чаю и передал чайник Климову. — Продолжим. Красота неизменна? Чушь! — Глаза его сверкнули. — Понятие красоты заложено в нас, а мы, слава Богу, — он забелил чай молоком, — постоянством никогда не отличались. Я имею в виду человечество, о котором Гюстав Флобер высказал прелюбопытнейшую мысль. Сейчас я ее процитирую. — Поднятый палец призывал к максимальному вниманию. — «По мере того, как человечество совершенствуется, человек деградирует».

Взгляд хозяина выразил одобрение сосредоточенности гостя.

— И мне, как психиатру, это особенно ясно видно. Язычество — христианство — хамство! Вот три главные стадии в развитии обожаемого нами человечества. В общем- то, идея счастья — почти единственная причина наших бед. И знаете, почему?

Климов пожал плечами.

— Да потому, что на шахматном поле жизни всегда соперничали и будут противостоять друг другу фигуры нападения и фигуры защиты. Жаль, но это так. И в общем масштабе, и применительно к ограблению моей квартиры. В данном случае преступник, лицо нам неизвестное, является фигурой нападения, а вы, следователь, я правильно вас называю? — Климов кивнул: можно и так. — Вы предстаете в роли противоположной, являясь фигурой защиты…

Создавалось впечатление, что чем больше он волнуется, тем вежливее становится его голос.

— Согласен, но с поправкой, — допил чай Климов и поднялся из-за стола. — Фигурой защиты, как я понимаю, становится преступник. Совершив кражу или убийство, он пытается сохранить тайну своего «я», свою жизнь и свободу. Он хитрит, изворачивается, уходит от возмездия и очень часто использует прием подмены, выдвигая на первый план еще одну фигуру, которая, в свою очередь, так же выполняет защитную роль. И тогда мы имеем дело с вариантом двойной страховки.

— Двойной защиты?

— Да. И я, как следователь, — помогая Озадовскому убрать посуду со стола, продолжил Климов, — становлюсь фигурой нападения, не даю преступнику покоя, дышу у него за спиной, гоню и настигаю.

— Всегда?

Вопрос, как подножка бегущему в темноте… Сразу оказываешься поверженным, шмякнувшимся со всего маху о землю.

— Нет, конечно, — не стал кривить душой Климов и, глядя, как ловко управляется на кухне Иннокентий Саввович, подумал, что если одинокий мужчина умеет поддерживать в своем жилище безупречный порядок, женщина, решившаяся выйти за него замуж, очень рискует: умение вести хозяйство может стать серьезной помехой для совместной жизни.

— Вот видите, — вытирая руки полотенцем, с каким-то внутренним подъемом сказал Озадовский, — не всегда. И я чрезвычайно признателен вам за откровенность. Тайное имеет право на существование, но при одном условии…

— Что оно не будет предано огласке.

— Совершенно верно! — воскликнул он, обрадованный тем, что собеседник его отлично понимает. — Если выполняется это условие. Но я, в свою очередь, тоже поделюсь с вами секретом. Вернемтесь-ка в библиотеку.

Усевшись в кресло напротив Климова, он выбил трубку в массивную пепельницу, сделанную из панциря диковинного краба, и, захватив щепотку табака, закинул ногу на ногу.

Климов отметил про себя, что курил хозяин дома часто, если не сказать, непрерывно.

— Итак, о наших с вами тайнах, — понюхал табак Озадовский и стал набивать трубку. — О профессиональных секретах. Так вот. Если кто и боится проявления нормальных человеческих желаний и наклонностей, так это психиатры. Да, да! Не смотрите на меня, пожалуйста, как на провокатора. Всеми доступными нам способами мы стараемся эти желания загнать поглубже внутрь, сломать, отшлифовать, чтобы вместо краеугольных камней личности живые волны мира перекатывали с боку на бок простые голыши. Обыкновенные береговые камни.

— Круглые и гладкие, точно булыжники?

Это уже было настоящим откровением.

— Вы удивлены?

— Признаться, да.

— Я сам немало удивлен и огорчен своим открытием. Но жизнь прошла, а перед ликом вечности лукавить грех. Ведь чем мы занимаемся? Толкованием поступков, мыслей, настроений, а толкования всегда превратны, однозначна лишь истина. И заключается она в конкретном человеке, даже если это преступник, то бишь фигура защиты, как мы условились его именовать.