Олег Игнатьев - Самый длинный месяц

Она скривилась.

— Из родной милиции.

Пальцы, в которых дымилась сигарета, заметно дрогнули.

Спихнув с коленей кота, хозяин дома оттолкнулся ногами от батареи и развернулся вместе с креслом в сторону гостей. Темноволосый, кареглазый, с крепким подбородком и высоким чистым лбом.

По его замкнуто-отрешенному лицу, по сухому блеску глаз можно было догадаться, что их ждали. Хозяин не казался человеком, застигнутым врасплох. Видимо, Червонец рассказал о том, как побывал в милиции, где его приняли за сына неизвестной женщины.

Климов перевел взгляд на Легостаеву.

В первую секунду она оторопело смотрела на повернувшегося к ней мужчину, а затем беззвучно бросилась к нему на подгибающихся от волнения ногах.

— Сыночек!

Вскрик радости и удивления заставил вздрогнуть не только хозяина дома, но, как показалось Климову, и его жену.

Обхватив плечи «найденного сына», Легостаева припала головой к его груди, но тот, с внезапно побледневшим лбом, резко поднялся, и она бессильно-радостно сползла к его ногам.

Нет, он не обнял ее, как можно было ожидать, не поцеловал и не погладил ее волосы рукой, как это сделал бы любой на его месте, нет, напротив, он с каменным лицом стал отстраняться от нее, высвобождаясь из объятий. Да это уже были и не объятия, а мертвая хватка сведенных судорогой рук чужой и непонятной женщины, которая заглядывает снизу вверх в его глаза.

Замешательство, тревога, радость и отчаяние оттого, что сын не признает ее, родную мать, так исказили лицо Легостаевой, что Климов не мог взять в толк, как ему самому держаться в этой ситуации. А ситуация, что ни говори, поразительная. Мать нашла сына, а тот ее не признает. Мало того, он с таким видом, точно ему на все наплевать, грубо рванулся назад. Рванулся как будто ему нестерпимо захотелось садануть дверью так, чтобы всем чертям тошно стало, лишь бы спастись бегством от безумной гостьи, но он нашел в себе силы не сделать этого, и вот теперь по взгляду Климова хотел понять, известно ли тому, о чем он сейчас думал, чего желал в своей неизъяснимой ярости?

Смугло-бледный лоб его покрылся капельками пота.

— Простите, но я вас не знаю, — неожиданно ровным голосом проговорил он и, держа руку с сигаретой на отлете, сделал еще одну попытку высвободиться из объятий. При этом огляделся так, точно ему стало тесно в своем доме.

Жена пришла ему на помощь. Подхватив гостью подмышки, она довольно бесцеремонно поставила ее на ноги и с ненавистью глянула на Климова.

— Вы что это себе тут позволяете? Мы тоже права знаем!

И эта ее необъяснимая враждебность, прорвавшаяся в голосе и взгляде, насторожила его. Озадовский оказался прав: агрессивность характерна для нее, но в этой ситуации ее можно было бы и не выпячивать.

С озабоченностью пристыженного человека он взял Елену Константиновну под локоть и посмотрел на хозяина дома:

— Вы разрешите нам присесть?

Тот вытер со лба пот и отвел взгляд:

— Садитесь.

Непринужденно-общительный тон давался ему с явным трудом.

Климов пододвинул кресло, но Легостаева садиться отказалась. Она горько замотала головой, и слезы залили ее лицо.

— Сыночек! Что ты делаешь со мной? Ведь я же мать…

На всхлипе она снова потянулась к «сыну», но перед нею тотчас очутилась Шевкопляс.

— Кончай придуриваться! — с грубоватой наглостью прикрикнула она и встала рядом с мужем. — Ворвались в чужой дом, орете тут…

А вот это зря, подумал Климов. Обвинение не к месту.

Елена Константиновна подавилась плачем, и пальцы ее судорожно обхватили горло: «Игоречек!» Ноги подкосились, и Климов едва успел подхватить ее под руки. С трудом удержав равновесие, он опустил несчастную женщину в кресло. О том, чтобы оставить ее в этом доме, пока она придет в себя, нечего было и думать.

Усадив Легостаеву в кресло, он попросил Шевкопляс принести паспорт мужа.

Та фыркнула, но принесла.

Климов развернул красные корочки. Шевкопляс Владимир Павлович, тысяча девятьсот шестидесятого года, уроженец станицы Суворовской Ставропольского края. Фотография, подпись, печать — все настоящее. Никакого намека на липу. Правда, паспорт выдан Нижневартовским отделением милиции, но это ничего не значит.

— Теряли паспорт?

— Да, — ответила за мужа Шевкопляс. — Когда работали в Сибири.

Пока Климов изучал документ, она ходила по комнате без остановки, как заведенная. И говорила, говорила, говорила…

Оказывается, ее муж просто не может помнить мать, ведь он детдомовский, подкидыш, и папы своего он никогда не знал, случается еще такое в нашем светлом обществе, затем воспитывался в интернате, учился в ПТУ, на продавца, и в армии он не служил, болел когда-то менингитом…

— Во всяком случае, — она подняла с пола злобно зашипевшего кота и усадила его к себе на плечо, — он знать не знает эту истеричку.

Свирепый взгляд пушистого зверя как нельзя лучше соответствовал ее рассерженному лицу.

Климов вернул паспорт. Можно было уходить, но Легостаева заплакала еще сильнее.

— Я же видела тебя возле театра, Игорек! И ты меня узнал…

В ее молитвенно расширенных глазах дрожало марево обиды и любви. Произнесено это было с такой мучительной безысходностью, отчаянием и болью, что Климов потер веко. Неужели струна сыновнего сочувствия не зазвучит в ответ на слезы матери?

Нет, не зазвучала.

— Извините.

— Ты еще…

— Не помню.

— …в троллейбус сел.

— Вы путаете меня с кем-то, с поспешной готовностью испугавшегося своих мыслей человека ответил Шевкопляс и быстро загасил окурок, придавив его к журналу «Огонек», лежавшему на телевизоре. Для того, чтобы воспользоваться пепельницей, ему надо было подойти к столику, возле которого сидела Легостаева, а приближаться к ней он явно не желал. Речь его стала чистой, прямой и отчетливой, словно все ответы были им определены заранее. Это-то и настораживало. Но… сколько людей, столько характеров. Один на банальный вопрос: «Кто вы такой?», заданный официальным тоном, начинает жаться-мяться, как голый в женской бане, а другой по ресторану в неглиже пройдет и хоть бы хны.

— Я повторяю, вы меня с кем-то путаете, — ровным тоном успокаивающегося человека еще раз проговорил хозяин дома, и эта его отповедь окончательно убедила Климова в ложности их следа. Кажется, они попали в очень затруднительное положение. Он был здесь как бы не у дел, а Легостаева, зажав лицо руками, плакала навзрыд. Никаких доказательств того, что она права, у нее не было, а настаивать на добровольном признании ее своей матерью со стороны чужого человека вообще глупо. Это называется лепить очки на геморрой, чтобы ему виднее было. И Климов двинулся к выходу. Обернувшись, он взглянул на Легостаеву и сердце его защемило. Казалось, ее глаза кричали лишь одно: нет, нет! Ваши сомнения, что я обманываюсь — бред бездушного чинуши, глупость, фарс, все что угодно, только не желаемая правда. Это он, мой сын!