Олег Игнатьев - Самый длинный месяц

— Скажи им, Игоречек…

Страдальчески сжимаясь в чужом кресле, она уже говорила сама с собой. Состояние ее психики было таким растерзанным, что Климов испугался.

— Елена Константиновна, пойдемте.

Под презрительным взглядом Шевкопляс, державшей на плече кота, он наклонился к Легостаевой.

— Сейчас не время… Я…

Но Легостаева отрицательно мотала головой и скорбно-уличающе смотрела в одну точку. Безголосая ее мольба, казалось, выливалась в один крик: да как же так? Она отвергнута, и кем? Собственным сыном. Ей бросили, как нищенке, как сумасшедшей, вежливую фразу о сочувствии и все. Это был не ее сын, это был чужой муж и зять. А ей оставалось до скончания дней терзаться болью одиночества и плакать втихомолку перед сном.

— Ну, хватит спектаклей! — с вульгарной заносчивостью взмахнула рукой Шевкопляс, и кот на ее плече противно зашипел. — Иди, Володя, чисть картошку.

Боль и отчаяние толкнули Легостаеву в бок, и она судорожно ухватилась за подлокотник кресла.

— Игорь!

Тот не обернулся.

Губы у него задрожали, и Климов тихо повторил:

— Елена Константиновна, пойдемте…

Но ее умоляюще-зовущий взгляд не дал ему договорить. Он понял ее состояние. Да, она не приносила себя в жертву ради сына, думала лишь о себе, но теперь она готова распроститься с жизнью, чтобы сын ее признал.

Чувствуя бессмысленность дальнейшего пребывания в чужом доме, Климов с тоской подумал, что, хотя Владимир Шевкопляс и похож чем-то на Елену Константиновну, особенно высоким чистым лбом и лепкой губ, сравнение еще не доказательство, как говорят французы. Но с другой стороны, если закон не обеспечивает справедливость, грош ему цена. Стоило только раз взглянуть на Легостаеву, чтобы почувствовать это и понять глубину ее страдания. Теперь ее жизнь, и без того жалкая, станет еще несчастней.

— Долго еще мне смотреть на вас? — не выдержала Шевкопляс и с видом оскорбленной добродетели уперла руки в боки. Кот выгнул спину, покачнулся, но удержался на плече. — Я ведь не железная.

— Верните сюда мужа, — вместо ответа распорядился Климов, но голос прозвучал не так уверенно, как он того хотел. Его уже почти тошнило от сиамского мерзавца, презрительно взиравшего с плеча хозяйки на гостей, и от излишка хрусталя и безделушек в «зале», но он не забывал рассматривать посуду: авось да обнаружит профессорский сервиз. Жалкая надежда, разумеется. Такие вещи на виду не держат.

Шевкопляс недобро покачала головой.

— И больше ничего?

— Зовите, не торгуйтесь.

Чувствовал себя Климов хуже некуда. Зря поверил россказням безумной женщины, вторгся в чужую квартиру… Теперь, чего доброго, придется отвечать за свои действия перед прокурором.

— Ну?

Шевкопляс выкликнула мужа:

— Вов, иди сюда!

Легостаева перестала всхлипывать и быстро отерла ладонями щеки.

— Поверьте, это он.

И столько нестерпимой, жгучей муки было в ее голосе, что Климов утвердительно кивнул. Он уже вспотел в своем плаще и, не спрашивая разрешения, стащил его с себя.

— А!.. Делайте, что хотите, — передернула плечами Шевкопляс, и кот, мяукнув, спрыгнул на пол. Климов думал, что она уйдет из «залы», но она, вместо того, чтобы уйти, взяла с чайного столика пачку сигарет «Пэлл Мэлл» и закурила.

— Слышишь, Вова?

Тот заглянул: что надо?

Она кивнула в сторону Климова.

— Ему видней.

— Подойдите, пожалуйста.

Когда он приблизился, Климов встряхнул перекинутый через руку плащ и предостерег хозяина дома от дачи ложных показаний.

— Это в связи с чем? — нерешительно поинтересовался Шевкопляс и оглянулся на жену. Эта его постоянная оглядка на нее была непонятна. Мужчина он в конце концов?

— А в связи с тем, — подпуская в голос галантной учтивости, пояснил Климов, — что я веду расследование одного весьма запутанного дела и в последний раз спрашиваю: признаете вы себя Легостаевым Игорем Валентиновичем, как на этом настаивает ваша мать, или же отказываетесь от своего имени? И попрошу смотреть в глаза! Ну, живо!

Шевкопляс отшатнулся от него и снова глянул на жену.

— Простите…

— Вы отрекаетесь от матери?

— Это вымогательство какое-то! — сломала в пальцах сигарету Шевкопляс, и ее муж невидяще уперся взглядом в стену.

— Я ее не знаю.

— Посмотрите ей в глаза.

— Пожалуйста, — внезапно треснувшим голосом ответил он, и Климов уловил перемену в его тоне.

— Вы не Легостаев?

— Нет, — сомнамбулически бесстрастно отозвался Шевкопляс.

— Сынок…

Елена Константиновна качнулась, зарыдала вновь. На нее страшно было смотреть. Не глаза, а мертвая пустыня. Жуткая, чудовищная обида зажимала ее сердце, и она широко раскрывала рот. Она хватала воздух, не в силах ничего сказать, и слезы быстро и отчаянно бежали по щекам, по скулам, затекали в углы рта и скатывались вниз по подбородку. Климову нелегко было сознавать свое бессилие перед тяжелым горем, страшным заблуждением отчаявшейся матери.

Это был не ее сын.

Привыкший подчинять свои действия профессиональной логике, он присел к столу, чтобы составить протокол. Чувствовал он себя паршиво. Так, наверное, чувствует себя рыбак в дырявой лодке далеко от суши: заплыть заплыл, а как спастись, не знает.

— Распишитесь. Вот здесь и вот здесь.

Для большей наглядности он отчеркнул ногтем нужные места. И этот его жест успокоительно подействовал на Легостаеву. Недоверие и гнев, смешавшись, исказили напряженные черты ее лица,

— Спасибо, сын.

Тот сделал вид, что не расслышал.

С трудом поднявшись из кресла, Елена Константиновна смахнула с лица слезы и, глядя прямо перед собой, тихо сказала, что чудо жизни в том, что и от немилых рождаются безумно любимые дети.

Так переживают уже пережитое, точно смотрят на себя со стороны. Уныние, подавленность и безысходность прозвучали в ее голосе.

Климов надел плащ.

— Пойдемте.

Он хотел взять ее под локоть, но она отвела руку.

— Ни к чему,

Затем, все так же глядя прямо перед собой, по-матерински нежно, с ласковой задумчивостью пожелала сыну счастья. По его глазам было видно, что он мучительно решает, как ему быть. Промолчать или что-то ответить.

Вывела его из оцепенения жена:

— Ступай, картошка пригорит.

Легостаева шатнулась, и в комнате звеняще прозвучал ее наполненный страданьем голос:

— Все равно я докажу, что это ты!

Произнесено это было с такой суровой обреченностью, что вслед за этим с ее уст должны были сорваться если не проклятия, то что-то сумасшедше-злое, но горловая спазма не дала ей досказать. Отчаяние и боль опять шатнули ее в сторону, и, чтобы не упасть, она уперлась рукой в стену.

Обрести и утратить надежду — это ужасно!

Однажды, будучи в командировке в Тарту, Климов из любопытства зашел в костел. В православных храмах он бывал, а вот католическую церковь видел впервые. Хорошо, что не было богослужения, иначе он ни за что бы не отважился смущать своим праздным визитом прихожан. Кто страждет в суете мирской услышать глас Господень, тот очень нетерпим к людскому любознайству. Раньше ему казалось, что по сравнению с пышным благолепием русских соборов католический храм должен выглядеть инквизиторски-зловеще, мрачно-устрашающе, но в тот солнечный июньский день костел представлял собой своеобразную школу верующих, с очень высокими, бедно убранными стенами и плесневелым сквозняком, гуляющим в проходе. Скамьи для прихожан узкие, жесткие, выкрашены в черный цвет. Кафельные полы истерты сотнями подошв. Стоя в пустоте костела, он запрокинул голову, чтобы рассмотреть свод потолка, но в это время из боковой ниши к амвону неслышно прошел служитель. Он был в черной длинной сутане и, набожно сложив ладони, остановился перед деревянным распятием Христа, даже не глянув на одинокую фигуру Климова. Неприятно-стыдливое чувство подглядывания заставило тотчас повернуться и поспешить на волю, под языческий шелест берез и яркий летний свет небесной высоты…