Юлия Кристева - Смерть в Византии

Она была Западом, ставшим восточным, самой продвинутой из восточных стран, самой замысловатой из западных. Такой сегодня является Франция. Мы, французы, все еще мним себя великой державой, тогда как на деле являемся лишь мостиком, перекинутым в страны третьего мира, и, презирая этих париев-мигрантов, которые «только и делают, что обирают нас», мы не меньше опасаемся и Четвертого Рима — Вашингтона, заявляющего, что он способен обойтись без нашей вырожденческой и лицемерной надменности. Too Frenchies [56] Слишком французы (англ.). эти византийцы? Слишком византийцы эти Frenchies? [57] Французы (англ.). Век Византин был недолог, та же участь ждет и Францию, и предстоит оставить по себе какой-то след, уподобившись принцессе с ее хроникой цвета времени. Что это — конец некоего цикла? Или, напротив, вечное возвращение на круги своя? Кафкианское искусство отходить в сторону, ни к чему не примыкая, ломать себе голову, допытываться, помня о собственных проступках, маниакальное мудрствование, желание понять, какого пола ангелы, превратиться в последователя монофизитской картины мира, в иконоборца, нераскаявшегося интеллектуала, византиста…

Неизвестна дата смерти Анны. В 1148 году она перестала писать, а значит — и жить. Что ж тут гадать? Только византиец может верить, что человек угасает подобно дискуссии ученых, ереси или исторической хронике. Из праха вышли, в прах вернемся. Было в византийцах что-то библейское. Не слишком целеустремленные, они двигались к цели не прямиком, да и была ли она у них? Во всем сомневающиеся, они погрязали в вопросах.

Я побывала на той земле, что дала Анне жизнь, прикоснулась к ветру, сдувающему пыль с Царьграда. Там только и осталось, что превращающаяся в пыль почва: кажется, земля — и та снимается с места и мигрирует в сторону Босфора, чтобы выпасть с дождем над Мраморным морем. Об этом мы говорили с русским поэтом. Хочется верить, что именно пыль таким гнетом легла на сегодняшних жителей этих краев — греков, турок, славян. Но и спящие когда-нибудь просыпаются. Вряд ли перевелись среди них окончательно узурпаторы и самозванцы. Обремененные врожденной замедленной реакцией, они уж если и очнутся от вековой оторопи, то для смертельных схваток, и тогда только НАТО под силу будет их обуздать, после чего снова впадут в меланхолическую спячку, разобидевшись на целый свет, которому до этого нет никакого дела.

Железистое облако забивает рты американок, зевающих на закате, и обволакивает страницы моей «Алексиады» — единственной известной могилы Анны… Стоит лишь протянуть руку — здесь, в этих страницах, заключены ее жизнь и моя воображаемая Византия.

— Как Франция! — Норди смеется, думая, что мне это доставляет удовольствие. — Воображаемое построение. Прямая противоположность Санта-Барбаре, так? Ты думаешь, что мы здесь всего лишь реальны и виртуальны, что, в сущности, одно и то же, и у нас полностью отсутствует воображение: запросто переходим от видеоигр к бомбардировкам Багдада? Ты думаешь, именно эта неспособность усложнять ведет нас к преступлению? Совершенному, нераспознаваемому? — Я ничего не отвечаю, потягиваю свой джин. — Возможно. Однако, моя дорогая, поскольку преступление существует, и о нем говорят, и даже больше того, не говорят ни о чем другом, Санта-Барбаре будем нужны ты и я. Обещай, что останешься.

Как бы ни был влюблен Норди, он всегда на стороне хозяев мира: что с ним поделаешь, он полицейская ищейка, комиссар. А я — византийка, я иду рядом, чуть позади. Отрываюсь от самой себя, как эта пыль, что заполняет ветер и вместе с ним перемещается к Золотому Рогу, как дух, отделяющийся от тела, как тело, что начинает источать на жаре запахи, хотя внешне все выглядит так, будто я читаю «Алексиаду» где-нибудь на берегу Босфора, или озера Охрид, или Эгейского моря, если не Черного. Не ищите меня на карте, моя Византия — понятие временное, это вопрос, который время задает самому себе, когда не желает выбирать между двумя географическими точками, двумя догмами, двумя кризисами, двумя идентичностями, двумя континентами, двумя религиями, двумя полами, двумя уловками. Византия оставляет этот вопрос открытым, время тоже. Никаких колебаний, лишь мудрое осознание происходящего, проходящего, уходящего, скоропреходящего — будущего предшествующего.

Наконец «фоккер» приземлился в аэропорту Санта-Барбары, до отказа забитом отпускниками, которые, как всегда на Пасху, думали только о том, как бы ринуться в горы, к морю, забраться в какие-нибудь экзотические уголки. Доктор honoris causa меньше всего представлял себе, что делать дальше. Ни единой мысли, сплошная невесомость. От него остался лишь некий посторонний наблюдатель, разглядывающий, как другие, к примеру, пьют в баре «Кровавую Мэри».

Он шел, не замечая ничего, вдоль роскошных витрин магазинов беспошлинной торговли и тащил за собой дорожную сумку на колесиках. Обычно он, как и все, кому предстояло подняться в воздух, пытался заглушить страх, накупая кучу ненужных забавных мелочей. Теперь все было иначе, им овладело полное бесчувствие к окружающему.

Ноги сами собой понести его в зал международных вылетов, где он приобрел билет до Милана в один конец. Время сжалось, он утратил какое-либо понятие о часах: секунда, час, восемь часов… Существовало лишь текущее мгновение. Сколько уже не смыкал он глаз?

В миланском аэропорту Мальпенса он взял напрокат внедорожник «фиат-панда». «Автомобиль, предназначенный для молодежи, — пропел ему хозяин фиатовского гаража, повторив надпись на рекламном плакате. — Недорого, синьоре, цена та же, что и на „судзуки-самурай“, но какая проходимость! Именно то, что вам нужно! Увидев вас, я сразу догадался… Не машина, а птица — взлетает на любую горку, будете благодарить и Пресвятую Деву, и мой гараж!» Решено. Себастьян больше не слушал златоуста, ему нужен был автомобиль с передним и задним приводом, know what I mean.

Припарковавшись возле Домского собора, он зашел в магазин за самым необходимым: чемодан, смена белья, носки, ботинки, два костюма для бега трусцой, три рубашки, городской костюм, туалетные принадлежности. Зубная щетка, пижама и ноутбук с дискетами находились при нем с момента отъезда на церемонию награждения в Стони-Брук. Теперь ему предстояло спуститься по далматинскому побережью до Дураццо, затем ехать по Эгнатиевой дороге. [58] Знаменитая византийская дорога, соединявшая Диррахий с Константинополем. Никому не догадаться об этом его маршруте, если вообще хоть кому-то есть до него дело. Эрмина? Вряд ли — она быстро утешится в объятиях Минальди. Было ощущение перехода на нелегальное положение: он больше не Себастьян Крест-Джонс, а Си-Джей, и не по дороге он катит, а по времени, вдогонку за Адемаром.