Юлия Кристева - Смерть в Византии

— Как продвигается твоя работа детектива? Тебе нужна моя помощь? — спрашивает он.

Я отвечаю, что удалось бы, наверное, спасти Себастьяна от мести г-на Бесконечность, Усяня, , но, увы, не все в нашей власти. А про себя думаю: с меня хватит и того, что дано сопровождать Джерри в его необыкновенной жизни.

— Увидимся позже, я неудачно припарковалась…

Все-таки не такая уж я одинокая — ни в Париже, ни в Санта-Барбаре.

— Детектив, который пишет Стефани, не более чем предлог, чтобы удрать, — шутит Бонди.

Он даже и не подозревает, до чего прав — когда пишу, я убегаю от себя, становлюсь такой, с какой не хочется знаться прежде всего мне самой. Фантазер просторных дворцов памяти, профессор истории Крест-Джонс кажется тогда подобным мне, моим братом, потешающимся над своей наукой и погибающим в детективе, в который превратилась его жизнь. Согласна, он — сумасшедший, возможно, еще и преступник в придачу. Рильски в этом уверен, но никому не скажет. Дело закрыто. Остается написать обо всем, что произошло.

Где я? Ах да, за рулем моего «ровера», наконец одна — без редакции, без шефа, без Одри, без Норди. Сена, правый берег, держу курс на Берси. Облака похожи на перья, оставленные белым лебедем в антрацитовом небе. Речные пароходики — смешные забавы для взрослых детей, какими являются все туристы, — едва разрезают тяжелую, словно наполненную густой кровью воду. Большая Библиотека топорщит свои четыре нежилых куба на пустынной набережной, способной обескуражить даже современных квакеров. Столь же малопривлекательны и институт Арабского мира, и асбестовые башни Жюсьё. Я совершаю петлю и оказываюсь на левом берегу — пожалуй, стоит перекусить на Трокадеро или Елисейских Полях, в этот час в других местах все уже закрыто.

Разве каждая история любви не волшебная тень убийственной реальности? Анна Комнина и Эбрар, Сильвестр и Трейси Джонс, Себастьян и Фа Чан… Себастьян, по сути, развенчал крестовые походы, ведь вслед за завоеванием Иерусалима, то есть войной, наступил мир. Око за око, зуб за зуб — все это кончилось. Себастьян держал пари на бесчисленное количество поколений, пришедших в этот мир вслед за Эбраром Паганом.

Тебе кажется, Нор, что я легко иронизирую над трагической судьбой наших современников? Именно так ты считаешь, ты мне сам об этом сказал, а потом и Одри. Видимо, вы с ней полагаете, что мне это доставляет удовольствие. На самом деле повсеместно печалятся отсутствием отцов, переставших выполнять свои обязанности, из чего проистекает прискорбный недостаток авторитета, и еще много чего, в школе, в полиции, да и на самом верху. Но кому есть дело до того, что подчас нам так не хватает матерей, по той или иной причине не выполняющих свою роль?

Конечно, наука не стоит на месте, и много чего появилось, вплоть до клонирования, но кто позаботится о душе? Она куда-то подевалась, оттого что рядом нет матери. И тот, кто бежит от нее по собственной воле либо вынужденно, никогда не будет счастлив. Понимаешь, Нор? Мы с тобой исключение, но большинство, лишенное родительской ласки и заботы, как может быть счастливо оно?! Где ты? В Санта-Барбаре? А я в Париже, на три четверти оккупированном все той же Санта-Барбарой. Последняя же четверть — музейная роскошь, цивилизация — подобно Византии куда-то канет, fluctuat et mergitur. [131] Перефразированный девиз Парижа: fluctuat non mergitur — плывет, но не тонет (лат.).

Что такое Ниагара: река или египетская принцесса? А Дантон — это кто, игрок вроде Зидана, Бекхэма или сподвижник Робеспьера? А святой Людовик — остров, крестоносец или судья? Участники телеигр все как один стремятся получить миллион или долгожданное путешествие на двоих в коралловую лагуну у Южного полюса и тщатся напрячь память, чтобы выиграть в этой лотерее мертвых знаний. Совсем другое дело Себастьян — это игрок библейского масштаба, отправившийся на поиски своего предка, ставший убийцей и сраженный настоящим временем. Кроме того, он еще и последователь святого Августина, путешествующий по свету со своим романом на электронном носителе, заново сочиняющий крестовые походы и проходящий легендарными тропами паломников. Мигрант без руля и ветрил, горемыка, который мог закончить свои дни в тюрьме или на электрическом стуле за удушение беременной женщины, к тому же китаянки, мечтатель, обретший смысл жизни, — это тоже он. Он просто совершил в своем воображении крестовые походы, и пресловутая битва за освобождение Гроба Господня превратилась для него в возрождение, обновление. Путь от Эбрара до плачущего в монастырском дворике профессора…

Я пишу так же, как вожу машину, — подмечая реперы, чтобы не отрываться от дороги, и полностью уходя в свои мысли, держа дорогу и разговаривая со своими близкими. Не думаю, что получается роман, ведь во Франции роман — это по преимуществу риторика извращенных, а вам — и тебе, Норди, и тебе, Одри, — известно, что я претендую лишь на самое изысканное из извращений: верить в то, что у меня их нет. Американские и русские писатели, да и другие тоже наполняют романы своей тоской, своими переживаниями, а остальное в них теряется, часто о многом приходится догадываться. Французов же с давних пор и по сейчас отличает одна особенность: они обосновываются на перекрестке смысла и ощущения и извлекают из этого чудеса, которые щекочут вам нервы. Поэты, дети, подростки наслаждаются романом, квинтэссенция Шестиугольника — именно роман! Сегодня, когда на телеэкранах царит пошлость, бывает, одно из национальных чудес вовлекается в игру и пытается стать самым зрелищным, отчаянным, непредсказуемым, побить все рекорды по привлечению зрительских симпатий, но, будучи перенесенным на экран; превращается в очередную банальность, фальшивку, которой недоставало семье, собравшейся за ужином, приготовленным из замороженных готовых блюд, разогретых в микроволновой печи, для того, чтобы, получив свою долю наркотика, отправиться спать с убеждением, что им было явлено некое откровение.

Нужно поистине не совсем осознавать себя, чтобы писать для подобных читателей. Для кого же тогда писать? Как все, для своих родителей, соглашаясь с ними в чем-то либо споря. Мои родители оставили мне наказ — ходить прямо, твердо держась на ногах, как будто человеческая жизнь для них существовала лишь в этом своем изначальном смысле и с помощью прямохождения было возможно самоочищение. Но не в смысле изменения к лучшему. И даже не в том смысле, что нужно сторониться или избавляться от порочных и неправильно живущих людей, как считал Усянь (мы видели, куда это его завело). А в смысле: продвинуть себя вперед, обогнать себя, поводить себя по дорогам, которые никуда не ведут. Да, именно так: я себя вожу, ты себя водишь, мы себя водим. Для чего? Для того, чтобы выявилась сущность и чтобы через преодоление пространств куда-то к чему-то поднялось и описало круг время. Для этого не обязателен роман, можно удовольствоваться анкетой.