Юлия Кристева - Смерть в Византии

— Я думала, ты любишь мужчин?! — с состраданием отзывается Одри.

Ей меня не понять, я же насмотрелась ада мужчин там , как сказал бы поэт, то есть здесь и сейчас: мужчин, зависимых от матери, от любовницы, заменяющей мать, от Dark Lady [118] Роковая женщина (англ.). — непременного атрибута психики этих мачо-соблазнителей, директоров предприятий, заведующих редакциями, любимцев с телеэкранов. Иные выруливают к homo; [119] Здесь: мужское начало (лат.). самые импульсивные или самые боязливые — или и то, и другое разом — меняют страсть к мамочке-superglu [120] суперклей (англ.). на более сильные игры — садо-мазо, смертельные номера. Но чу! Все это предъявлено в праздничной, шикарной и шокирующей упаковке, в виде сублимированно-эстетически-мистически-академически и платонического продукта! Платон никогда не переставал плодить себе подобных, всякий мужчина порождает фэн-группу, которая его успокаивает, поднимает его боевой дух и все такое, будь то в бистро, на стадионе, в Клозери, не важно где… И есть, наконец, такие, что встают в позу отцов, пресытившихся Лолитами, нашими эфемерными старлетками из реалити-шоу, фабрики звезд и прочего барахла. Под старость они позволяют себе причудливые феерии, тактильные бури. Ах, этот мужской ад! Долгое блуждание по Абиссинии материнской власти! Мне достаточно вернуться в Париж, чтобы тотчас подметить это! Ах, мужчина, мы желаем видеть его твердым, как сталь, несгибаемым, как скала, эдаким Саддамом, Шароном, Бушем, а он порочен, зависим, сух душой, безразличен. Зубодробительный ад, дрожащий от стужи и страха, при мыслях о котором в памяти встает сумрачный лес из «Божественной комедии»! Да, ничего не скажешь: Париж явно действует мне на нервы.

— Все, что ни придумай, было бы для нас адом. Может быть лишь гетеро-рай, и ты это знаешь! — Одри закуривает. Ей не удастся зацепить меня, я начеку.

— Хочешь знать? Кое-кто считает себя гетеросексуалом и обзаводится самаритянками: брак спасен! Так пишут в журналах. Откуда берутся эти самаритянки? Истерика, депрессия, одиночество, разочарование приводят к тому, что востребован не столько даже глава семьи, а просто хоть кто-то рядом, чтобы возникла иллюзия, что женщина существует, что жизнь возможна. О, это целая алхимия, просто так о ней не расскажешь! Уметь заботиться о другом человеке, чужом тебе, так, чтобы ему было хорошо, не превращая его в жертву, не уничтожая, не калеча, как в моем сне! — Думаю, с Одри хватит.

— Come on, [121] Давай (англ.). Стефани! Я поняла, просто тебе приснился фрагмент того фильма, где играет Депардье, помнишь, с электрическим ножом… Мы еще вместе его смотрели. — Одри кажется, что она способна меня успокоить, а то и вернуть мне моего звездного любовника.

Но меня не переубедить: мой отвратительный сон вовсе не фрагмент фильма, он окончательно отбил у меня охоту общаться со star, [122] в паре со «звездой» (англ.). и тут уж ничем не поможешь. Вся моя ярость обращена против одного лишь Бонди. Всякий раз как мой шеф пристает ко мне со всякими намеками, этот сон тут как тут у меня перед глазами. Я не знаю, от кого зависим он, но по опыту с тем телеведущим могу сказать: его воинственная мужественность — точно такой же лейкопластырь, прикрывающий рану на месте, где когда-то кое-что было…

— Ну роман-то хотя бы из всего этого выйдет? — повторяет Бонди, стоит ему завидеть меня.

Можно подумать, я тщеславна дальше некуда, творю не для самой себя и лучше уж писала бы для раздела происшествий, то есть оставалась бы «Стефани Делакур, нашим спецкором в Санта-Барбаре». Это куда ни шло! Спецкор, и неплохой, но писательница? Не смешите!

— Как знать, посмотрим, насчет романа, право, не знаю, может, выйдет эссе в свободной форме. — Я стараюсь уйти от прямого ответа и не смотреть на него, а то, чего доброго, догадается, что я вижу его насквозь.

Что касается романов, я так же подсмеиваюсь над ними, как и он! С тех пор, как вернулась в Париж, не знаю, куда от них спрятаться — мы ведь литературная страна, тысяча двести тридцать четыре романа поставляется у нас только к началу сентября, о них говорят на телевидении, на званых обедах, даже делают вид, что почитывают в метро. Мода на clean и на trash, часто на то и другое сразу, на hard sex, на смешное, а еще на clean, trash, hard sex и смешное вместе взятое в реалити-литературе. И называется эта гремучая смесь «aufiction». «Сколько смелости, какой величественный слог!» — млеют критики. Приходится покупать, бывает, даже откроешь первую страницу: гляди-ка, и впрямь что-то написано. Как будто французы — скот, и можно заставить их кайфовать в едином порыве, да еще и объявить об этом urbi et orbi. [123] граду и миру (лат.). И вот литература объявлена уже национальным фронтом. Многословная, она является отражением человеческой натуры, такой невоздержанной на язык, а также продолжением мрачной натуралистической традиции XIX века. «Все общество свихнулось на сексе, это рычаг, управляющий миром, есть только секс и религия». Кто-то еще этого не понял? Несколько строптивцев продолжают упираться, работают над слогом, бросают перед телесвиньями жемчужины ритма, создают целые поэтические феерии, расцвеченные бриллиантами любви, искусства, музыки, чувств. Я знакома с одним таким автором — ему удается даже восторжествовать над Злом. Вы сказали «над Злом»? Ну да, от него остается пшик. Впрочем, подумайте хорошенько: где можно найти убежище, если не в красоте письма — подарочной упаковке мыслей. Выходит, Зло, если это не clean-trash-hard-sex-reality литература, таится лишь в полицейских романах, являющихся спасением от Апокалипсиса для средних классов, лучиком надежды для книготорговцев предместий? «Ты узнаешь, откуда берется Зло», — обещает им детектив. «Нет, все же спасение — в стиле, вам простят все, если это хорошо написано, — трубят хранители литературного храма, — содержание ничто, форма все!» «А что это такое, форма?» — отзываются постмодернисты-авангардисты, еще не сошедшие с арены, и заново вводят гортанный персидский звук в назальные французские слова, когда не довольствуются посредственной формой.

Ах, да ведь французский роман — это целая радуга, есть произведения на любой вкус! Так вот я не доставлю Люсьену Бонди удовольствия, не напишу романа, ограничусь заметками, то бишь чем-то легким, гибридным, нечитабельным и даже толком не различимым.

— Этот Усянь, ну, твой персонаж, как по-твоему, это новая порода людей? Сорвиголова, готовый на все, как те безумцы, что атаковали Международный торговый центр? — Одри задает мне в точности тот же вопрос, что и Бонди, разница лишь в том, что она сделала усилие и заглянула в написанное мною. О нет, я не утверждаю, что она прочла, но ведет себя так, как будто это произошло. Что значит подруга!