Владимир Михайлов - Искатель. 1962. Выпуск №3

К четырем часам друзья утомились от разговора, воспоминаний, планов на будущее. Грин спросил Федю, скоро ли, по его мнению, кончится война.

— Война? Ее нужно окончить как можно скорее, потому что, видите ли… — ответил Федя и взглянул на то место, где четыре месяца назад у него было правое колено.

Оленька дремала. Она изменилась за то время, что Грин не видел ее. Оленьке приготовили постель в соседнем свободном номере. Федя решил остаться с Грином. Он постелил на полу шинель, накрылся Оленькиным тулупом. Как лег, так сразу и уснул.

Мигнула и погасла лампа.

Днем все трое поехали в Карташевскую. Оленька и Федя отправились в домик лесничего. Грин вдруг захандрил. Тоска навалилась на него, подобно медведю. Он распрощался с друзьями своими, виновато улыбнувшись. В девять вечера возвратился в свой номер, сел за стол, приступил к рассказу. В два часа ночи рассказ вчерне был закончен — тот рассказ, в конце которого были совершенно посторонние вещи: «…Таре опять остался один. Но теперь, после того как он повидался с Оленькой и Федей, его одиночество стало нестерпимей, мучительней, страшнее. Похоже было на то, что Тарсу показали одну из тропинок рая и тотчас же спровадили в запыленный, чахлый городской сквер с визгливыми ребятишками и сплетничающими бабами. Тарсу хотелось есть. Он вспомнил о сыре. Он подошел к шкафу и открыл его. Огромная седая крыса спокойно посмотрела на Тарса и повела хвостом…»

Какое счастье, какая радость быть художником!

Техника техникой, а все же ты свеча, и ты сгораешь.

Была весна — теплая, ранняя весна семнадцатого года. Были митинги, угловые сборища, споры и декламации меньшевиков, эсеров и кадетов.

Грину нравились большевики. Они говорили прямо, просто и немногословно, памятуя, очевидно, Сократа: кому есть что сказать, тот говорит коротко. Грину нравились эти зажженные гневом глаза, скупые и однообразные жесты,

тяжелые неуклюжие слова. Они оказывались самыми верными и поэтичными даже.

Грину сильно по душе пришлось выступление человека, говорившего перед народом с балкона особняка на углу Кронверкского проспекта и Большой Дворянской улицы. Имя его знал давно. Видел его Грин впервые. Было в нем что-то столь страстное, беспокоящее и найденное раз и навсегда — для себя и для других, — что Грин подумал невольно: вот на такой интонации построена вся внутренняя страсть хороших русских книг, тех. что начнешь читать — и не оторваться. Грин сквозь толпу протолкался ближе к тротуару, поднял голову и стал слушать.

Человек кончил говорить, он протянул вперед правую руку, возвещая этим жестом, что все им сказанное сбудется рано или поздно, скорее всего тогда, когда будет нужно, ни раньше, ни позже. Слушатели в один голос крикнули «ура!», одновременно улыбнувшись и не обратив внимания на то обстоятельство, что вместе с ними улыбался и человек на балконе, взявший на себя суровую ответственность за судьбу не только тех, кто слушал его сегодня, но и за судьбу каждого, кто спустя много лет позавидует видевшим и слышавшим этого человека.

Балкон опустел, толпа разошлась. Грин возвратился к памятнику «Стерегущему», где его ожидали Оленька и Федя. Они предложили ему пойти в цирк «Модерн» на митинг домашних хозяек Петроградской стороны.

— Это должно быть очень интересно, — сказала Оленька. — Вы поймите — митинг домашних хозяек! Женщин, благодаря которым чист и сыт мужчина, умыт и одет ребенок, — да вы не имеете права улыбаться! Не имеете права! Я-то знаю, что такое домашняя хозяйка! Фактическая глава семьи, ее свет, счастье… Ну чего смеетесь?

— Беллетристика, Оленька! Я только что слушал Ленина… — И чтоб не смущать Оленьку, обратился к Феде. — А как вы смотрите на митинг домашних хозяек?

— Я — что! — пробормотал Федя. — Как Оленька, так и я. По-моему, сейчас все интересно. Боюсь только, что на митинг может приехать Керенский. Он страшно любит трепать себя по митингам. Дешевит себя, да, кажется, и вправду недорого стоит. Пятачковый колокольчик.

— Вы, следовательно, за большевиков? — спросил Грин.

— Очевидно, буду за них, — ответил Федя. — Они ясны и прямы, за них логика, правда. Они борются за нее. А я, побывший на фронте и… — он указал на свои костыли, — я имею основание сочувствовать большевикам.

Оленьке пришло в голову спросить Грина, не за Керенского ли он.

— Спаси и помилуй! — в испуге воскликнул Александр Степанович. — Как можно быть с этой дамой! Нет, мои милые, я за то, чтобы все было иначе, понимаете? Кто это сделает, тот будет молодец, тому скажу спасибо. А вы знаете, как выглядит это спасибо у художника? Не знаете?

Он остается на родине, он продолжает писать, работать, поддерживать. Его спасибо — прежде всего поддержка. На днях одному журналу я так и ответил на просьбу изложить мое мнение по поводу всей сегодняшней политики.

Грин рассмеялся.

— Мне интересно знать, будут ли печатать мое мнение. Редактор говорит: «С удовольствием напечатали бы ваше оригинальное мнение, да куда-то утеряли вашу рукопись». Куда-то утеряли! Один язык чего стоит! Я говорю: «Так позвольте мне вторично изложить мои мысли, это займет двадцать минут». — «Гм…» Редактор заявляет, что уже поздно, весь материал в наборе. Поперхнулся собственным враньем и давай сморкаться. Я его пожалел, вышел. Ушел. У него в банке тысяч семьдесят пять, а то и больше. У него тоже свое мнение.

— У нас все же такое мнение, что нужно идти в цирк «Модерн», — сказала Оленька.

Цирк «Модерн»…

О цирк «Модерн»!

У Грина стеснилось сердце, когда он подошел к деревянному зданию цирка. Вот здесь стоял когда-то плакат, а на нем большими буквами: «ВЕРА СУХОДОЛЬСКАЯ». Грин не видел ее на манеже цирка, последняя встреча с нею случилась вот на этом месте, — здесь стояла она под хлопьями снега, — так недолго стояла она, каких-нибудь две-три минуты, но и этого было достаточно для того, чтобы Грин понял и сквозь жизнь и книги свои пронес одну самую главную мысль — и для себя и (так он думал) для всех занимающихся искусством: какое счастье, какая радость быть художником! Техника техникой, а все же ты свеча, и ты сгораешь…

— Вы идете с нами? — спросила Оленька.

Грин очнулся от воспоминаний и отрицательно качнул головой.

— Всего доброго, Оленька! Берегите Федю! Его могут толкнуть! Позовите меня в гости. Когда?

Оленька сверху, с деревянной площадки, крикнула:

— Всегда! Каждый день после семи, кроме вторников и пятниц! В эти дни я дежурная.

Оленька и Федя скрылись в проходах галерки. Кто-то произнес почти в самое ухо Грину:

— Надуешь, как и меня! Мастер ты на обещания, капитан в отставке!

В том же пальто, в той же кепке, и прищуривается все так же, и пожатие как тиски.