Леонид Пузин - ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО ГОСПОЖА РАБЫНЯ

Затеянный Яновским перечень до того зацепил майора, что, позабыв о вежливости, он едва ли не на полуслове перебил фразу:

— Андрей Игоревич! То, что вы сейчас перечислили — это же стандартный набор женских требований! С некоторыми — несущественными! — вариациями. И что же? По-вашему получается: все женщины — садистки?!

— Не по-моему, Геннадий Ильич, а по Фрейду. Также — как и мужчины. Вообще: все люди — независимо от пола и возраста. Но это, Геннадий Ильич, как я только что говорил, схема, костяк, а конкретнее… с вашего позволения, доскажу об Аллочке… Да, безумное увлечение: цветы, поцелуи, секс — за малым не потерял голову. Однако же — не потерял… её неискоренимая привычка требовать, повелевать, приказывать… честно скажу: меня хватило меньше чем на месяц…

Далее у Геннадия Ильича с Андреем Игоревичем затеялся очень интересный разговор об особенностях женской психики. Которым они увлеклись настолько, что не заметили, как Фёдор Степанович в продолжение их диалога потихонечку сглаживает посредством французского коньяка тяжёлое впечатление от скоропостижной смерти Лисовского — пяти, шести, а возможно, и более рюмок. Конечно, не пей Пушкарёв до этого, несколько рюмок коньяку на него бы подействовали мало, а так, когда на употреблённое прежде…

— …кто сказал, что Верочка? — ик! Все бабы стервы! — ик! А Верочка, учти, Андрей, — ик! — не рабыня — ик! Доченька Верочка, бля — ик! Понял, Андрюха-муха?! — ик! А бабы — сучки. Особенно — ик! — моя Эульфия Эльдаровна. А Ве — ик! — Верочка нет. Во, бля, икота чёртова! — ик!

Пушкарёв потянулся к бутылке с минеральной водой, а затем попытался её открыть. Майор, заметив как консервный ключ в руке Фёдора Степановича свободно елозит по железной пробке, не желая цепляться за краешек, вовремя успел взять инициативу на себя — шипящий "Нарзан" благополучно оказался в стакане, а не на скатерти стола и штанах соседей. Выпив, Пушкарёв задержал воздух, рыгнул и, почувствовав облегчение, продолжил с прежней пьяной сосредоточенностью:

— Верочка — нет. Верочка… ты всё равно не поймёшь, Андрюха. Ты, Геннадий Ильич… майор, я тебя на "ты" — ладно? — тоже. Верочка… она… да я за неё, майор, знаешь! Загрызу любого! А ты, Андрюха, если ещё раз скажешь, что моя Верочка рабыня! Учти, бля! Верочка… баб у меня — истинный крест, не вру! — тыща была, не меньше. Все — бляди. Все — сучки. Каждая так и смотрит, что бы с тебя слупить. Вот эти стервы — они рабыни. Покажешь доллар — что хочешь. Так и стелятся. Все. А первая паскуда — моя Зульфейка! Ещё Манька и Клавка были — но это давно. Вообще — акулы! Вот этих тварей, Андрюха, — да! Хоть рабынями называй, хоть змеями подколодными. А Верочку, бля, не трожь! Она, бля, чистая! "Можно, папочка", "прости, папочка", "люблю, папочка" — доченька Верочка, понял, бля?!

Майор, почувствовав назревающую ссору, — пьяный Пушкарёв явно задирался, провоцируя Яновского на ответную грубость — попробовал отвлечь разошедшегося бизнесмена, "вызвав огонь на себя":

— Фёдор Степанович, хватит цепляться к Андрею Игоревичу — никто здесь твою Веру Максимовну рабыней не называл. Ни он, ни я. Уж если на то пошло — ты её в среду сам, помнишь? Отрекомендовал как рабыню? Только, Фёдор Степанович, сразу же и оговорился — два раза назвав её Верочкой! Помнишь? А уж когда я тебе позвонил после смерти Васечкиной и Олудиной… тут, знаешь, не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, кем она для тебя является! А вот зачем представил её рабыней? Догадываюсь! Только, Фёдор Степанович, зря. Её свидетельские показания в любом случае доверия бы у меня не вызвали.

— Хитёр, Геннадий Ильич, ох, хитёр! Но всё равно — спасибо! А к Андрюхе я не цепляюсь — я же его с детства знаю. Лет с десяти, наверно. Вхож был к его папаше. Когда он ещё не Первым, а "замом" по сельскому хозяйству вкалывал. А меня тогда в горком перебросили из комсомола — шестёркой по идеологии — но вхож был. Не очень, конечно, но — был. И Игорь Иванович мне тогда этим вот вундеркиндом, — размашистый, пьяный жест в сторону Яновского, — не то что бы прямо хвастался, но давал понять. Да-а… жизнь… Майор, я знаю, ты и Андрюху тоже… ну, что он застрелил Бутова… подозреваешь. Не знаю, чего ты там на него нарыл, но — зря. Дохлый номер. Для таких дел — кишка у него тонка! Жидковат Андрюха! Ни из-за бабы, ни из-за "бабок" — ха, ха, ха!

Высказавшись, Пушкарёв выпил подряд две рюмки водки и, кажется, отключился; Андрей Игоревич сосредоточенно ловил вилкой скользкий солёный рыжик; и майор, воспользовавшись паузой в разговоре, попробовал оценить нелестное мнение Фёдора Степановича о бойцовских достоинствах Яновского.

"Да, господин Пушкарёв, не далее как в среду ты Андрея Игоревича сам, что называется, ставил под бой. А сегодня — выпив, не спорю! — заявляешь, что Яновский не мог застрелить друга: ибо хлюпик, гнилой интеллигент, чистоплюй — выродок, словом, а не сын своего отца. Игоря Ивановича — железного партийца. Который, будь он на месте сына, всякого конкурента — как гниду контрреволюционную! — раздавил бы и не поморщился. А Андрей Игоревич, стало быть — увы? Для сих славных подвигов жидковат, по-твоему? Так какого же чёрта ты, господин Пушкарёв, в среду мозги мне пудрил?! И не только с Яновским, но и с Верой Максимовной? Хотя не мог не понимать, что твои байки относительно рабской сущности девицы Сидоренко не стоят выеденного яйца? Да, Фёдор Степанович жучара ты ещё тот! Тип ух до чего же скользкий! И в среду я был прав: тебя необходимо проверить "от" и "до"!"

Однако сегодня от пьяного Пушкарёва вряд ли было возможно добиться чего-нибудь вразумительного, и Геннадий Ильич подумал, что вырубившегося "хозяина жизни" очень не худо попробовать спровадить домой. И поскорее.

— Андрей Игоревич, вам, вероятно, в "приятном" обществе Фёдора Степановича выпивать доводилось раньше?

— Да, но не часто. И таким, — кивок в сторону Пушкарёва, уткнувшегося носом в тарелку, — мне его видеть ещё не приходилось… Ну да, Геннадий Ильич, что нам его судить… Особенно — после смерти Лисовского… Вызвать шофёра с охранником — и все дела… Думаю, сейчас в нашем обществе Фёдор Степанович не нуждается… Да и ни в чьём — до завтра…

После того, как два здоровенных амбала увезли мертвецки пьяного Пушкарёва, Брызгалов собрался вернуться к едва начавшемуся разговору о ссоре Игоря Андреевича с другом, но опять помешал вездесущий телефон. На этот раз из города позвонил полковник.

— Геннадий Ильич, надеюсь, ты "расслабился" не до конца? На ногах держишься? И как с головой — в порядке?

— Держусь, Андрей Сергеевич, соображаю, но всё же — какого чёрта? Без малого десять вечера — и вдруг вы? Разыскиваете меня по телефону, отрываете от французского коньяка и баранины на рёбрышках с апельсинами, — пусть, пусть у полковника, страдающего язвой желудка, малость потекут слюнки, дабы впредь не слишком повадно было теребить подчинённых! — да при этом желаете, чтобы я был как стёклышко? Трезв и "при исполнении"? А я, между прочим, на похоронах. Могу позволить себе расслабиться. Особенно — после шести.