Леонид Пузин - ВАШЕ ВЕЛИЧЕСТВО ГОСПОЖА РАБЫНЯ

— А как пойдёт, Андрей Сергеевич? Риск, разумеется, есть, но, думаю, вы его сильно преувеличиваете… мало ли — что хорошо стреляет… разгадав его замыслы, я же предупреждён — и…

— Погоди-ка, майор?! А ты случайно — не этого? Не собираешься Николая Ивановича, так сказать, в порядке самообороны?

— Бога побойтесь, Андрей Сергеевич! За кого вы меня принимаете? Я — по-вашему — что: похож на американского киногероя? Который восстанавливает справедливость при помощи пистолета? По собственному почину карая зло? Нет, Андрей Сергеевич, правда… вы же меня не один год знаете?..

— Ладно, Геннадий Ильич, погорячился. Считай, что неудачно пошутил. Знаю, конечно… но… иметь дело с сумасшедшим… к тому же — вооружённым… неудивительно, что и у самого крыша слегка поехала. Значит так, Геннадий Ильич: сейчас, прямо от меня, пойдёшь на склад, получишь бронежилет и, как миленький, сразу его наденешь! Мёртвые герои мне действительно не нужны!

— Андрей Сергеевич, — взмолился Брызгалов: перспектива целый день париться в тяжёлом бронежилете его нисколько не вдохновляла, — бронежилет — согласен! Но зачем же — сразу? Вот когда пойду объясняться с Люмбаго, тогда и надену.

— Нет, майор — сразу! Получишь и сразу наденешь! Это приказ! А то, видите ли, когда "пойду объясняться с Люмбаго", - передразнил полковник, — а о том, что вдруг ему первому захочется "объясниться" с тобой, ты об этом подумал? Ведь сам же уверяешь, что он не в своём уме!

Отдав приказ, Зубов, словно спохватившись, что собирается идти на поводу у майора, открыл ящик письменного стола, рассеянно в нём покопался и, этим нехитрым действием будто бы разрешив многие мучительные сомнения, продолжил:

— Да… дела… и всё-таки, майор, не убедил… бредовая версия… совершенно бредовая… но игнорировать не имею права. Значит, так: сначала — Долгов. Свяжись с ним и уж, будь добр, как хочешь, но получи показания — ну, что Николай Иванович в понедельник вечером действительно был у него. И именно в то время, когда Долгов разговаривал с музыкантом! Ведь это же единственное — хотя, конечно, и косвенное — подтверждение твоего бреда. Вернее — может им стать. В том случае — если подтвердится. А то, понимаешь ли, "я уверен" — прямо, как гадалка по телевизору… вообще-то, Геннадий Ильич, с твоими фантазиями гнать бы тебя в три шеи, но… да, прежде чем ехать к Долгову — обязательно надень бронежилет! Кстати, ты с ним как собираешься разговаривать — лично или по телефону?

— Как, Андрей Сергеевич, получится. Долгов — это же персона будь здоров! Как его сиятельство соизволит.

— Всё ёрничаешь, Геннадий Ильич, а между прочим учти: без показаний Долгова я буду считать, что относительно Николая Ивановича тебе всё приснилось! И это, майор, ещё в лучшем случае. Нет… Люмбаго, Люмбаго… всё-таки, Геннадий Ильич, никак в голове не укладывается: прокурор — убийца… хотя… если слетел с катушек… так что — после Долгова — свяжись с Кандинским. Конечно, если Долгов подтвердит. А если нет — пеняй майор на себя! При первом удобном случае я тебе подброшу что-нибудь такое гнусное хозяйственно-финансовое — станут сниться не голенькие официанточки, а бухгалтерские книги! Чтобы впредь научился держать при себе свои очернительские фантазии! Разбрюзжался, Геннадий Ильич, прости… однако, знатный сюрпризец… ладно, чёрт с ним! Люмбаго, так Люмбаго! Действуй, майор!

Разница между сном и явью стёрлась для Николая Ивановича уже в четверг — через два дня после начала кризиса, когда усиливающиеся год от года параноидальные мессианские мотивы вдруг, будто расщепившись, освободили скрытую до того шизоидную компоненту его психоза. И душа распалась на две страдающие половины. Прежде, когда он знал "одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть", его душа не страдала. Напротив, постоянно одержимая какой-нибудь идеей — неотвратимости наказания, построения светлого будущего, полного искоренения преступности, борьбы с враждебной идеологией и, наконец, спасения России от всемирного масонского заговора — его душа, что называется, парила в облаках. Но… две пули выпущенные им лично в спину Бутова — и слом, разрыв, катастрофа!

(Вот если бы в девяносто восьмом году Бутова удалось отдать на растерзание уголовникам — тогда да! Тогда ликующая душа Люмбаго испытала бы не примитивный животный оргазм, а чистое блаженство, ангельский восторг! Увы, этого не случилось, и "вытесненное" в совершенно невероятном количестве "либидо" ударило, как говорится, в голову — донельзя обострив идею спасения России от дьявольского заговора. И ничего удивительного, что Бутов, избегший возмездия за свои отвратительные извращения, сделался в глазах Николая Ивановича жутко опасным, подлежащим уничтожению масонским агентом.)

Вообще-то, со стороны может показаться, что спасение России и ликвидация одного ничтожного извращенца вещи абсолютно несоизмеримые, но материалистическая диалектика, которую, впрочем, он знал также плохо, как и Священное Писание, научила Николая Ивановича видеть все события в их истинной, указанной начальством, взаимосвязи; и когда в конце восьмидесятых, начале девяностых некоторые из видных партийных идеологов заговорили о масонских мерзостях, Люмбаго сразу уверовал, что все беды России, начиная с татаро-монгольского нашествия, происходят от них, от мечтающих её погубить масонов: ну, а пристегнуть сюда Бутова — это уже его собственное творческое развитие принципов материалистической диалектики.

И вся эта невозможная мешанина потихонечку кипела в голове Николая Ивановича, ничуть не смущая его душевных ясности и спокойствия, до пятого марта двухтысячного года — когда по подсказке Сверху он отчётливо осознал, что призван спасти Россию, и первым шагом на этом славном пути должна стать ликвидация матёрого масонского резидента Бутова. И от пятого марта до двадцать восьмого августа — все пять с половиной месяцев, пока длилась Священная Охота на гнусного выродка — душа Николая Ивановича, просветляясь, воспаряла всё выше и выше. И когда Люмбаго, спрятавшийся за ёлочкой с "Браунингом" в руке, вслушивался в тяжёлые шаги приближающегося Мирового Зла, то его исполненная Светом душа ликовала уже в совершенно невозможных высях — сейчас свершится! Бутов поравнялся с засадой, сделал ещё один шаг — свершилось! В чёрное сердце масонского выкормыша впилась свинцовая молния! Встрепенулись древесные листики, громыхающий вблизи товарняк отсалютовал победным гудком!

Душа Николая Ивановича распалась на две половинки.

Но сразу он этого не почувствовал. Напротив — сразу после выстрелов хлынуло море Света без единого пятнышка Тьмы. И только через пятнадцать минут, когда фары старенькой прокурорской "Нивы" выхватили из ночи Сазонова, Николай Иванович впервые ощутил некоторую неловкость: музыканту здесь делать нечего! Он Бутова должен был ждать на станции, ибо имел приказ от своего Начальника — от Долгова. И это несоответствие — дерзкое неподчинение воле Начальника! — отозвалось в душе Люмбаго острой, почти физической болью. Тоже — впервые. Никогда прежде душа у Николая Ивановича не болела. Да, ненависть, зависть, ревность, обиду, гнев, злость душа его знала, но боль — никогда. Можно, конечно, сказать, что и ревность, и обида, и зависть доставляют душе страдания, но это — совсем не то. В большей или меньшей степени такие страдания знакомы каждому, душевная боль — немногим.