Леонид Мендельсон - Пятый угол

Нужно связаться с Беном и рассказать про допрос. Сколько же ему, бедному, досталось за эти несколько дней! Кто бы мог подумать еще неделю назад, что над этим семейным гнездом разразиться такая буря? Хотя, если посмотреть объективно, еще до трагедии, даже такому новичку как я, были слышны раскаты грома. Трудно предугадать, как распорядился Давид со всем наследством, но то, что Бену придется несладко — факт несомненный.

По большому счету, вся семья ведет себя достойно, можно сказать — дружно, если не принимать во внимание скандалы мадам Мерин. Сложно разграничить, где кончается ее болезнь, а где начинается стервозность характера, или наоборот. Да бог с ней; как говориться — с глаз долой, из сердца вон. Вот только не получается пока «с глаз долой»: сколько еще времени придется проторчать здесь, в неопределенности? Не мешало бы вернуться в Москву, в родные пенаты, хотя скажи кому-нибудь там, на Родине, что вынужден был задержаться в Англии — долго будут смеяться от такой «неволи». Тем не менее, после почти двух недель бурных событий, переживаний, впечатлений хочется привычной обстановки, почувствовать тылы и расслабиться.

Если говорить о желаниях, то есть еще одно — встретиться с Людмилой Григорьевной. Совестно, конечно, при таких обстоятельствах, да и настроение далеко не праздничное. Но подсознательно услужливо появилось компромиссное решение: позвонить по телефону, а дальше — как получится.

Получилось все естественно и просто; через одну-две минуты разговора Людмила Григорьевна полувопросительно- полуутвердительно намекнула о давнем приглашении на встречу, ибо опасается, что он снова исчезнет на неопределенное время и натворит что-нибудь уже из категории интересов Интерпола.

При встрече, главное, что увидел Наум — теплоту глаз собеседницы, которую вначале можно было принять за вежливое участие, но через несколько минут он почувствовал нечто большее — желание женщины быть рядом. Если ты сам неравнодушен, то в этом легко ошибиться, приняв желаемое за действительное, но нежная рука, прижавшая его локоть к себе, мягко-пружинистый шаг, подчиняющий ритм движения тому единственно возможному варианту, когда неизбежно волнующее касание бедер, формальные, на слух постороннего, слова, намеки, интонации — все, в чем мужчина, если он действительно мужчина, не может ошибиться, были тому подтверждением. Постепенно тупел, отходил на второй план кошмарный дурман последних дней; Наум боялся потерять это, давно забытое ощущение парящего полета, свободы, всесильности. Он шел как канатоходец, одно неловкое движение которого чревато потерей баланса, равновесия между вот этим томительным, волнующим ожиданием обжигающей близости и возвратом к реальности. Сейчас граница между ними проходит через одно неловкое слово, движение, через нечто иррациональное, не подвластное анализу разума, лишь только абсолютному ощущению партнера.

- Послушайте, молодой человек, у меня совершенно мокрые ноги и спина; мы отшагали уже пол-Лондона, а я никак не услышу от вас разумного предложения. Я понимаю, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок, но смею вас уверить, если вы ищете путь к моему сердцу, можете смело идти тем же путем.

Нет, неправда, — он боролся, пытался прикусить свой язык, но безуспешно. И ответ прозвучал на грани бесшабашного остроумия и завуалированного хамства:

- Я готов идти к вашему сердцу не только через желудок!

Реакция собеседницы сняла напряжение момента — искренний смех, и ответ:

- Сначала обогрейте, накормите, а уж потом поговорим о путях-дорогах.

- При нашем размокшем состоянии ни одно приличное заведение не пустит на порог, так что не откажите в любезности принять истинно российское предложение: едем на хату, где есть холодильник с вином и закусками, камин и я, жаждущий естествоиспытатель новых дорог.

…Часы в салоне мягко пропели четыре раза — скоро хмурое утро нового дня. Все напряжение минувших суток с их нервными и эмоциональными нагрузками не пройдет бесследно; оно притаилось где-то внутри мозга, в нервных клетках, во всем теле и непременно распрямится, как пружина, и ответит. Можно не сомневаться, что ответ будет ощутимым и неоднозначным. Это потом, завтра или послезавтра, но и сейчас, хотя душа и пребывает в состоянии относительного покоя, сон не идет. Точнее, это не покой, не сон и не бодрствование — периодическое погружение в дремоту, при которой мозг не прекращает контролировать ситуацию. Несколько минут провала, забытья, и — пробуждение от толчка, беспричинного и резкого. Нет, не беспричинного, потому что снежной лавиной вновь обрушивается трагедия его, Вольского, семьи.

Кровать не рассчитана на двух человек, и Наум чувствует теплые плечи и бедра Людмилы — она спит на спине, подложив левую руку под голову, отвернувшись лицом к стене; дыхание ровное и спокойное. «Почему ее сон такой глубокий и безмятежный? Что это — усталость, или. — Наум даже поежился от этой мысли. — Или частый опыт чужих кроватей? Сегодняшняя наша встреча, стремительное развитие событий напоминают, скорее, порывистость юношеских эмоций, нежели контролируемые чувства уже зрелых, достаточно уравновешенных людей. Стоп! Правомерно ли обобщение? Была ли эта вспышка обоюдной?..»

Больше не было сил лежать в одной позе; невозможность принять другую, требующую пространства, усугубляло ощущение дискомфорта. Плавными, медленными и равномерными движениями («Как сапер», — подумал Наум) он начал высвобождать поочередно части тела и, смог наконец бесшумно сползти с кровати.

Половина шестого утра. Наум зажег камин в салоне, сварил себе кофе и сел в глубокое кресло, блаженно погружаясь в зрелище пляшущих, еще робких огоньков, и в аромат кофе, постепенно заполняющий все свободное пространство.

«И все же, что произошло? В чем привлекательность, точнее, шарм этой женщины? Красивая, умная? Нет, здесь что- то другое, так однозначно не классифицируемое. Это сумма, складывающаяся для него, пока, из чисто эмоционального восприятия мыслей с подтекстом, улыбок, ответов одними только глазами или губами? Нестандартные реплики? Мимолетная нарочитая вульгарность, которая, кроме как для «красного словца», не воспринимается?»

Часы пропели шесть раз. Вдруг, что-то большое и мягкое накрыло его, овладевая губами, глазами, ногами — всем телом. Оно, это явление, было настойчиво-мягкое и необыкновенно возбуждающее, требовательное, манящее. А еще — звуки. Звуки, нейтрализующие остатки трезвого мышления.

«Сирена, — мелькнула мысль. — Бедный я Одиссей! А быть может, богатый?..» Потом все превратилось в бешеный танец, рассекаемый вспышками огня в камине, грохотом падающего кресла, болью от резкого движения по жесткому ворсу ковра и, главное, ощущением собственной мужской силы.