Фаниль Галеев - По следам призрака

Он потрогал рукой живот, взглянул с тоской на судей и застыл в немом молчании.

— Стало быть, неправду рассказывал подсудимый? — испытывающе посмотрел на него председательствующий.

— Врет, конечно. Не хотели мы грабить мужика. И не били…

— Вопросы к потерпевшему? — Председательствующий обращался к помощнику прокурора.

Давлетшин чуть откинулся назад и прищурил взгляд.

— Этот «мужик», которого вы поднимали, — заговорил он с осторожностью, — не кричал, не звал на помощь?

— Не помню уж. Кажется, бормотал что-то. Пьяный он был…

— Яснее, пожалуйста.

— Говорил что-то. Размахивал руками…

— Еще, еще яснее!

— Ну, крикнул, кажется, два или три раза, то ли «на помощь!», то ли «помогите!»… Испугался. Может, сначала думал, хотим что-нибудь сделать…

— Ага… — кивнул помощник прокурора.

Вслед за ним к потерпевшему обратился адвокат, доселе не проронивший ни слова.

— Скажите, Хорьков, за что вы были судимы два года назад?

— Не понимаю, какое это сейчас имеет значение! — фыркнула мать Хорькова, но, встретив осуждающий взгляд председательствующего, смиренно опустила глаза.

— За грабеж, — угрюмо ответил Хорьков. — Отсидел год, а потом освободили условно…

Исмагилов, Гатин и Лыков, объясняя происшедшее, слово в слово повторили то, о чем говорил Хорьков.

Председательствующий развивать дискуссий вокруг их показаний не стал и тоном ценившего время человека заявил:

— Хотелось бы послушать законных представителей… Хорькова Мариэтта Степановна!

Хорькова встала и резко вскинула голову.

— Да, я к вашим услугам!

— Вы слышали, о чем здесь говорили подсудимый и потерпевшие… Не желаете ли дать суду какие-нибудь показания? Может, есть дополнительные сведения?

— Желаю! Конечно, желаю! — заговорила она с дрожью в голосе. — Выслушайте меня, пожалуйста! Я работаю директором универмага. По роду службы…

Председательствующий движением руки остановил ее.

— Извините, это мы знаем. Хотелось бы услышать о вашем сыне, о происшедшем…

— Хорошо, — с нескрываемой досадой отреагировала она на жест председательствующего. — Слушайте! Сережа — мой первый ребенок. Есть еще дочь, но ей всего десять лет… Сережа хорошо учился, занимался спортом. Он шел к успеху, но это недоразумение на пляже… Отобрали у какого-то мальчишки сумку и два рубля денег… Сережа тогда всю вину взял на себя… чтобы не подвести товарищей, хотя… хотя ни в чем виноват не был. Но ладно. Пусть остается это на совести следователя! Уже там, в колонии, Сережа сумел закончить десятилетку, вернулся домой с аттестатом зрелости. Он мог бы поступить в институт, его приглашали, кстати… Но Сережа пошел на завод. Простым рабочим. И знаете, теперь не сожалею об этом. Если в высших учебных заведениях учат тому, чему научился этот, — она кивнула на Нагимова, — драчун… уголовник…

— Не надо выражаться. Пока он только подсудимый, — спокойно, но строго предупредил ее председательствующий.

— Простите… — Хорькова прикусила губу, часто замигала глазами, но от слез удержалась и продолжала с той же дрожью и обидой в голосе: — Мне нелегко это вспоминать… Сережу в тот день привели домой его товарищи — избитого, изуродованного, а через полчаса его увезла «скорая помощь». Потом дежурства у постели, поиски дефицитных лекарств, бессонные ночи — боже мой, сколько я пережила тогда и как только выдержало сердце. И за что, спрашивается? Только за то, что мой сын проявил жалость к человеку, хотел сделать доброе дело!

Она вдруг потупила взор и скривила в негодовании губы.

— Я мать, товарищи судьи! Нет для меня ничего дороже ребенка. Я прошу… нет, я требую наказать преступника по всей строгости закона!

Хорькова хотела сесть, но голос народной заседательницы остановил ее:

— Вы сказали «мой первый ребенок»… У ребенка, наверное, есть и отец?

— Был. Но мы развелись. Уже десять лет назад. Я одна воспитываю сына и дочь.

— Отец оказывает детям материальную помощь?

— Помощь… — усмехнулась Хорькова и какие-то недобрые тени сразу легли на ее лицо. — Какую помощь можно получить от инженера по технике безопасности? А сейчас, говорят, и вовсе на пенсии… по инвалидности. Но нам, слава богу, хватает. Обойдемся без него. — Она помрачнела еще больше. — Постойте, а что это за странные вопросы? Кого же здесь судят, меня с сыном или его? — показала пальцем на подсудимого.

— Судят его, — сказал председательствующий. — Но суд должен объективно исследовать все обстоятельства дела.

Он вопросительно посмотрел на помощника прокурора, адвоката и, не услышав от них ничего, произнес:

— Садитесь, пожалуйста, Хорькова. Прошу встать Исмагилову!

Невзрачная бледная женщина медленно поднялась с места и, пройдя к стойке, то ли с испугом, то ли с любопытством уставилась на судей.

— Что вы можете сказать суду? — обратился к ней председательствующий.

— А что говорить-то, — начала она тоненьким голоском, тихо произнося слова. — Я долго была одна, потом вот решилась… родила сына. С его отцом познакомилась в поезде… Растила, воспитывала, не жалела сил. И поваром, и уборщицей, и прачкой работала, ночей не спала. Когда собрала немного деньжат, мотоцикл сыну купила. Думала, пусть ездит, меньше будет торчать на улице и делами всякими ненужными заниматься. И джинсы ему, и кожаную куртку купила. Пусть надевает, думаю, хуже других, что ли. Сын-то так хороший. И по дому когда помогает. Вот только не слушается. Все ходит где-то, поздно домой возвращается. Я уже и так и эдак. Не кончится, мол, добром, не кончится. Так оно и вышло. Пришел домой избитый весь. В саду, говорит, подрались. Оказалось, ребро сломано…

Она вздохнула и с укором уставилась в затылок сидевшего впереди сына:

— Ах, сынок, сынок! Ведь говорила я… — Потом повернулась к подсудимому: — А ты? Разве можно так бить детей? Я хоть и мать, а пальцем не тронула его ни разу. Нельзя бить детей! Вот будут свои, узнаешь тогда…

Она вздохнула опять и, нерешительно посмотрев на судей, села.

Мать Гатина оказалась женщиной немногословной. Тихая, немного скрытная, произнесла лишь три фразы, не вызвавшие ни у судей, ни у обвинителя, ни у адвоката желания задавать еще вопросы: «Не клеится у меня в личной жизни… Три раза уже начинала, а все зря… Не до сына мне…»

Наступила очередь маленькой худой женщины, матери Лыкова.

Когда она заговорила, то все, даже судьи с удивлением уставились на нее: голос ее звучал низко и хрипло, словно доносился из подземелья.

— Я не жалею сына, — сказала она сердито. — И никого не жалею. Муж у меня был… Сначала тихоней прикидывался. А потом запил совсем. Так вы думаете, я с ним цацкаться стала? Как бы не так. За шкирку его — и за порог. Ходит вон сейчас где-то и на глаза не показывается… Я и Витьке всегда говорю: не будешь слушаться, выгоню из дома, выгоню! Не из жалостливых я. Витя это знает.