Андрей Бондаренко - Купчино, бастарды с севера

— Почему бы и нет? — пожал плечами Сомов. — Вполне жизненная, на мой взгляд, версия.

— Ну-ну… Знать, будешь просить санкцию на комплексную «прослушку» Тощего бастарда?

— Буду. Вернее, уже прошу.

— Какие вопросы? Бери лист бумаги и пиши — на моё имя — официальный рапорт. Мол, так и так: — «Подозреваю подполковника Назарова Г. П. в том-то и том-то…». Далее — по установленной форме. Действуй.

Пашка отправился в комнату — строчить рапорт. А Трофим Иванович извлёк из нагрудного кармана генеральского кителя ярко-зелёный мобильник и, подслеповато потыкав корявым указательным пальцем в крохотные кнопки, поднёс телефон к морщинистому уху.

— Слушаю, господин генерал, — секунд через пять-шесть оповестила трубка.

— Как дела, Глеб Петрович? — приторно-медовым голосом поинтересовался Тургаев. — Гуляешь? Типа — дышишь свежим купчинским воздухом и придаёшься воспоминаниям? Ну-ну, дело, однозначно, полезное… Я чего звоню-то. Завтрашнее совещание отменяется… Нет, ничего не случилось. Просто засиделся немного с товарищами по оружию. Так что, пообщаемся послезавтра. Катенька известит — о времени и месте… И тебе, подполковник, всего наилучшего.

В кухню — с листом бумаги и шариковой ручкой в руках — вернулся Сомов.

— Давай сюда рапорт, подмахну, — велел генерал. — А ты, майор, столбом-то не стой. Фужеры-то наполняй, наполняй… Сашенька, душа моя, а гитара-то у вас есть?

— Обижаете, начальник.

— Тащи. Что-то меня на песенки потянуло…

Поздняя весенняя ночь. Неожиданно потеплело. С крыш срывалась звонкая капель. Под ногами журчали бодрые ручейки.

Подполковник Назаров размеренно шагал по ночным купчинским улицам и, не обращая никакого внимания на капель и ручьи, вспоминал, вспоминал, вспоминал…

От пятнадцатой буровой дорога круто уходила в буро-сиреневые сопки, солнышко припекало по-взрослому, пот лил ручьями. Мокрый, как последняя полевая мышь, он, всё же, взобрался на перевал и надолго застыл, поражённый открывшейся взгляду красотой.

Внизу, как на ладони, лежала широкая долина Паляваама. Река текла десятками отдельных проток-рукавов. Эти рукава причудливо пересекались, то сливаясь в несколько широких, то опять разделяясь на десятки узких. Были видны многочисленные острова, старицы, пороги и водопады…

Насмотревшись вдоволь на природные красоты, Глеб заметил, что стоит в десяти-двенадцати метрах от неуклюжего сборно-щитового домика. Из-за покатой крыши высовывался чёрный деревянный крест церкви. Рядом с домом располагались три большие застеклённые теплицы. Из крайней выбрался молодой русобородый мужик — в чёрной опрятной рясе и кирзовых сапогах, безбожно заляпанных грязью.

— Здравствуйте, отец Порфирий! — широко улыбнулся Назаров.

— И тебе здравствовать, отрок проходящий, — добросердечно откликнулся монах (поп, батюшка, инок — кто их разберёт?). — На рыбалку, смотрю, намылился? Бог тебе в помощь! Рыбки наловишь — заходи на обратном пути. Ты меня рыбкой угостишь, а я тебя — дыней настоящей, — батюшка с гордостью кивнул на теплицы.

Неожиданно пошёл мелкий и нудный дождик. Над долиной Паляваама ещё ярко светило солнце, а над противоположной стороной перевала, откуда пришёл Глеб, зависли серые скучные тучи.

— Если что, у меня в кельи можешь переждать дождь, — радушно предложил отец Порфирий. — Торопишься? Тогда, мой тебе совет: сворачивай налево, там, на Палявааме, стоит неплохая избушка. В ней и перебедуешь непогоду… Кто это тебе наплёл про «тёмное место»? Врут всё, пренебреги. Обычное там место, просто людишки гнусные взяли моду — наведываться туда. Но сейчас для них ещё не сезон, — непонятно объяснил батюшка. — Они, ироды непочтительные, только по ранней весне, да ещё по зрелой осени безобразят. А сейчас и нет там никого. Так что, ступай со спокойным сердцем…

«Не соврал Шурик», — невольно отметил про себя Назаров. — «Глаза-то у батюшки — как у больной собаки: тоскливые и безразличные, пустые какие-то…».

Попрощавшись с отцом Порфирием и накинув на плечи брезентовую плащ-палатку, он — по левой отворотке — принялся торопливо спускаться с перевала.

Через три с половиной часа впереди показалось неказистое строение, возведённое на высоком речном берегу, встречный ветерок принёс неприятный запах. Изба приближалась, гнилостный запах неуклонно усиливался, постепенно превращаясь в нестерпимую вонь.

Вокруг избушки — в радиусе пятидесяти-семидесяти метров — каменистая земля была щедро покрыта останками битой птицы: уток, гусей, казарок и лебедей.

«Видимо, по недавней весне, во время прилёта в эти края птичьих стай, кто-то здесь, паля из ружей, веселился от души», — подумал Глеб, старательно прикрывая нос рукавом штормовки. — «И столько, гады, набили птицы, что и местное прожорливое зверьё все съесть не смогло. Но растащили медведи, песцы и лемминги птичьи части по всей округе. Везде валяются полусгнившие крылья, головы и лапы… Прав был батюшка Порфирий — относительно „гнусных людишек“. Видимо, хмельная партийно-начальственная элита развлекалась прошедшей весной на берегах Паляваама, не иначе. Простые люди не приучены — так гадить…».

Но выбора не было, дождик припустил нешуточный. Пришлось Назарову заняться уборкой прилегающей территории, благо у дверей избушки обнаружилась крепкая совковая лопата. Уже в густых фиолетовых сумерках он закончил возведение птичьего могильника — метрах в ста двадцати от избы.

Ещё повезло, что в сенях был сложен приличный запас сухих дров. Глеб оперативно раскочегарил крохотную железную печурка, поужинал хлебом с сосисочным фаршем и запил трапезу крепким чаем, слегка разбавленным чукотской ханкой.

«Всё совсем и неплохо!», — решил он и заснул сном праведника, вполне довольный жизнью и собой.

Утро выдалось солнечным и тёплым, грязно-серые тучи за ночь ушли в сторону моря. Глеб весь день старательно рыбачил, прыгая по камням, и упорно блуждал среди многочисленных рукавов Паляваама, перемещаясь — предварительно закатав болотные сапоги — от одного крохотного островка к другому.

К вечеру он поймал пять неплохих хариусов — примерно по килограмму каждый. Из двух рыбин Назаров сварил полноценную уху, а оставшихся хариусов сложил в ледник — под домиком обнаружился вкопанный в вечную мерзлоту ржавый железный ящик, на одну треть заполненный голубоватым льдом.

Стемнело, Глеб зажёг свечной огарок, обнаруженный в избе. Сидел возле раскалённой печи — голый по пояс — и с аппетитом хлебал наваристую уху. Неожиданно в дверь постучали — громко, нагло и уверенно.

— Глухомань, тоже мне, называется. Никакого тебе покоя…, — ворчливо пробормотал он себе под нос и ответил в полный голос: — Не заперто, входите!