Геннадий Скубилин - Записки следователя

Дружки жадно закусывали. Лишь Степан вытер губы ладонью и заметил:

— Осыпь меня золотыми слитками — я все равно еще буду желать.

По выражению лица Сулико можно было понять, что он недолюбливает цыгана Степана. Он натянуто изрек:

— Жадность фраера сгубила. Кто этого не понимает, тот дурак. Кавказцы это понимают.

На такую колкость Степан постарался не обратить внимания, хмуро теребил густую шевелюру. Тихон настойчиво вел свою линию:

— Рисковать боюсь, да и нет резона. Советы могут упрятать в тюрьму.

Степан сжимал в руке пустой стакан.

— Тебе, дипломат, и так, и сяк, из Окска уматывать, что с нашим грузом, что без него. Не ломайся. Соглашайся. В накладе не будешь.

— А если нарвусь у Советов на немилость и не получу визы на выезд к родителям? Для меня это поважнее и трех миллионов червонцами.

— Что ты паникуешь. Все будет в ажуре. Телохранителей дадим — прикроют от сыщиков, — запальчиво убеждал Потапыч.

— Боюсь, — набивал себе цену господин Беккер.

— И эти трусливые слова мы слышим от благородного человека, сынка австрийского посла, — пытался свести к шутке упрямство дипломата Потапыч, но по его тону можно было понять, что уговаривать гостя ему надоело.

Как и предполагал сотрудник уголовного розыска, на тот случай, если Герман Беккер окажется несговорчивым, планировалась встреча с атаманом. Ее давно ждал Тихон.

Потапыч встал и направился к заветной двери, на которую изредка посматривал Тихон, догадываясь, что ведет она в логово атамана. Чутье не обмануло сотрудника МУРа. Едва Потапыч скрылся, как Сулико, Василий, Степан-цыган перестали жевать огурцы и сало, многозначительно посмотрели друг на друга. Степан даже выпрямил спину, отодвинул от себя стакан с самогоном.

Через минуту Потапыч возвратился с коренастым усатым человеком. На круглой голове его блестели залысины. Глаза слезились от яркого огня. В каждом движении чувствовались властность и решительность. Поступь была генеральской.

Сулико, Василий и Степан встали со своих стульев. Не думал тянуться лишь господин Беккер. Он посчитал: самый раз продемонстрировать барский характер.

Атаман, вылезший из берлоги, был в расписной подпоясанной рубахе, хромовых военных сапогах, атласных синих шароварах, которые обтягивали плотные ноги, он поигрывал концом вишневого цвета кушака. Атаман небрежно махнул рукой, дозволяя всем сесть. Главарь не обиделся на господина дипломата за то, что он не встал при его появлении, а принял это как должное. Такая независимость дипломата лишь возвысила его в глазах Бьяковского.

Атаман молча прошелся вокруг стола пьяной походкой, а Столицын жадно смотрел на того, за кем охотился столько дней. Разведчик весь напрягся, стараясь не выдать волнение. Его по-мальчишески охватило тревожно-ликующее волнение. Происходило важнейшее событие всей операции. Он сдерживал свое возбуждение, чтобы его не заметили бандиты. Но Тихон уже научился властвовать своими чувствами. Силой воли он погасил душевный подъем. Выражение лица сделал флегматичным, равнодушным.

В комнате опять воцарилось безмолвие. Его нарушил Степан. Он услужливо сказал, обращаясь к атаману:

— Проходи, батька, садись на мое место.

У атамана дернулась щека, а вместе с ней и один длинный тонкий ус. Он неопределенным взглядом окинул цыгана и продолжал ходить, помахивая кистью красивого вишневого кушака.

Тихон продолжал контролировать свое самообладание, подчеркнуто ровно дышал.

Столицын сидел за столом в небрежной позе, раскованно, как у себя в «высшем свете». Глядел на хозяина логова безразлично. Даже скучновато. А душа его трепетала, желала немедленного возмездия гадюке с гаденышами. «Одной бомбой взорвать бы эту «малину», — думал Тихон, а вслух спокойно произнес другое:

— Возможно, мне не стоило сюда идти, коль альянс не состоялся, но я счел необходимым объясниться, потому что…

Батька, похоже, уже знал от Потапыча, что дипломат отрекается от сделки, поэтому не дал ему договорить. Он, удостоив Тихона высокомерным взглядом острых, как бритва глаз, отстранил Стул, подвинутый раболепски Степаном, резко бросил Потапычу, кивнув на Тихона:

— Заведи-ка его ко мне…

Атаман после этих слов по-солдатски круто повернулся на носках сапог и направился в свою светлицу. За ним следом Потапыч повел Столицына.

Там у печки стояла красивая, стройная молодуха в шелковой блузке, цветастой юбке, в тапочках на босу ногу и грызла семечки. Она уважительно и с любопытством окинула взглядом гостя. «Личная пассия «коменданта крепости», — отметил про себя Тихон.

— Подкинь-ка, Фрось, еще поленьев в печку, — сказал атаман бабе, — да зачерпни квасу.

Свежие дрова затрещали в пламени. Через открытую дверцу печки Тихона обдавало жаром. А в комнате и без того стояла духота. Но воздух был сравнительно чистым. Атаман, похоже, мерз. Кровь аспида не грела.

Зловещий Мишка Бьяк выпил залпом большую кружку квасу. Женщина услужливо подала своему владыке расписное полотенце. Он им вытер губы, усы. Затем расстегнул ворот рубахи. Бьяковский был пьян. В сознании муровца пронеслась снова мысль: «Вот оно осиное гнездо. Ну и схватка предстоит скоро. Надо разом прихлопнуть всю банду. Не упустить бы этого черта в расписной рубашке».

За стенами «малины» стояла глухая ночь. Между тем атаман предложил господину Беккеру сесть к нему поближе. Главарь, казалось, только сейчас стал всматриваться в дипломата.

Фроська вышла и через минуту вернулась с накрашенными губами, хотела сесть на колени своему хозяину. Атаман ладошкой ударил ее по ягодице, и молодуха безобидно отошла к печке. Апатично продолжала грызть семечки. Шелуху громко выплевывала в горсть. Время от времени открывала дверцу печки и выбрасывала ее в огонь. Затем пододвинула к себе стул, уперлась локтями в его спинку и уставила белесые глаза в Тихона. Смотрела с интересом, когда Тихон ответил тем же, потаскуха улыбнулась ему.

— Поубавь фитиль, — потребовал от любовницы атаман.

Керосиновые лампы висели на крюках, вбитых в стены. Тихон их насчитал четыре. Они горели вполнакала: главарь не любил яркого света. Фроська снимала по очереди пузатые стекла и обламывала нагар на фитилях. А «комендант крепости» все молчал, следил за действиями Фроськи взглядом хмельных маленьких острых глаз. Всеми все делалось по отношению к Мишке Бьяку подчеркнуто учтиво, подобострастно. Его боялись, как пули или удара финкой. И не напрасно. Он и стрелял и резал своих. Безмолвные секунды складывались в минуты. Напряженно ждал вопросов Тихон. А сам думал: «Ох и начнется сейчас потасовка».