Крис Юэн - Похождения в Амстердаме

Осмотр много времени не занял. Две спальни наверху, шкаф с бельем, маленькая ванная. Внизу гостиная (парадная дверь открывалась прямо в нее) и примыкающая к ней кухня-столовая. На кухне я нашел печенье «Вагон вилс», пожевал его и вернулся в гостиную, чтобы найти удобное место, где оставить деньги. Подумал, а не оставить ли и записку, но решил, что это глупая идея. Лучше сразу смотаться. И уже собрался это сделать, когда внезапно дверь на кухню распахнулась, в нее ворвались двое полицейских и уложили меня на пол. Как потом выяснилось, я допустил ошибку, выбрав дом в районе, где кражи случались постоянно, — здесь действовала ячейка организации «Присмотр за соседями». Нет нужды говорить, что полиция осталась глуха к моим робингудовским мотивам. На меня надели наручники, бросили на заднее сиденье патрульного автомобиля и отвезли в участок в центре города, где я просидел самые длинные в моей жизни вторую половину дня и вечер, пока не прибыл отец. Он внес за меня залог и одарил таким взглядом, что второго подобного мне увидеть уже не доведется.

Если на то пошло, те, кто читал мой второй роман о Фолксе «Вор в театре», могут узнать многое из описанного — этой историей я объяснял то, что Фолкс стал взломщиком. Разумеется, в романе не было упоминания о частной школе-интернате: мне хотелось, чтобы читатели видели в Фолксе простого парня, с которым могли ассоциировать себя. К тому же Фолкс хотел оставить не только деньги, но и новые детские игрушки. Опять же Фолкс не разрыдался, как ребенок, когда полицейские надели на него наручники. Как бы то ни было, с того дня я установил правило, незыблемое и для меня, и для Фолкса: всегда оставлять себе все, что удалось украсть.

Часы над дверью моей камеры показывали десять вечера, и я уже понял, что мне не удастся провести ночь в собственной кровати. Я устал, настроение упало, внезапно из всех желаний осталось только одно: закрыть глаза, чтобы какое-то время не видеть этих бежевых стен. Я снял туфли, лег на тонкий матрас, накрылся с головой единственной простыней и попытался ни о чем не думать, медленно дышать. Выключать свет в камере я просить не стал. Знал, что уснуть мне все равно не удастся.

На следующее утро я ковырялся в яичнице, которую мне принесли на завтрак, когда загремели замки, дверь распахнулась, и на пороге возник Бюрграве, сопровождаемый полицейским в форме.

— Американец умер, — возвестил инспектор.

— Тогда найдите мне адвоката, — ответил я. — Предпочтительно того, кто знает английский.

И когда адвокат наконец-то прибыл, выяснилось, что на этот раз он — англичанин. Звали его Генри Резерфорд, и приехал он по поручению посольства Великобритании. Невысокий, с животом-арбузом, толстыми щеками напоминающий бурундука, лысый, лишь с венчиком волос, падающих на воротник рубашки, который врезался в складки шеи. Он протянул пухлую руку, а после того, как я рассказал ему об аресте и изложил свою, не слишком достоверную версию событий, адвокат задал важный вопрос:

— А где вы учились, дорогой мальчик?

Я ответил, что в Кингсе, [3] Кингс-колледж — один из колледжей Кембриджского университета. и мы поговорили об этом славном учебном заведении. Потом он вернулся к более насущным проблемам и спросил, получал ли я юридическую помощь после ареста.

— Они мне дали какого-то голландца, — ответил я. — Но он практически не говорил на английском.

— Хорошо, — кивнул он и после моего вопросительного взгляда добавил. — Нам это может помочь. Такой выбор адвоката, во всяком случае, здесь, в Нидерландах, предполагает некий злой умысел. Далее, сколько у вас денег?

— С собой? При аресте было порядка шести тысяч евро.

— Шести тысяч! Господи, да разве можно носить такие деньги? Но я говорю о залоге, дорогой мальчик.

— А-а-а… Наверное, денег мне хватит. Хотя потребуется какое-то время, чтобы собрать нужную сумму.

— Отлично. Теперь, думаю, нам нужно обсудить нашу тактику. Скажите, что вы им рассказали?

— Только то, что и вам. Мой рассказ их не интересовал.

— Какая-то ерунда. — Резерфорд достал клетчатый носовой платок, вытер блестящий от пота лоб. — Есть что-то еще?

Я только смотрел на него.

— Хорошо, вы не должны мне рассказывать. Вы не похожи на убийцу, это и дураку ясно. Но не отвечать на их вопросы… Из-за этого могут возникнуть проблемы.

— Могу я сослаться на Пятую поправку [4] Пятой поправкой Конституции США определено право человека не свидетельствовать против себя самого. или что-то подобное?

— Разумеется, можете. Но вы должны задаться вопросом, зачем вам это? Ваша цель — убедить их, что вы не убивали американца.

— Но если они не смогут выдвинуть против меня улик…

— Да, да, но зачем настраивать их против себя? — Он махнул рукой. — Этот Бюрграве — типичный служака, такой дотошный. Именно на таких делах и создал себе репутацию, знаете ли.

— Вы говорите, он просто так не отстанет?

— Я говорю, что нужно как следует подумать насчет того, что вы можете ему сказать. И насчет того, что вы ему еще не сказали.

— Вы хотите сказать, что нужно соглашаться еще на один допрос?

— Вам придется на это пойти, молодой человек. Никуда не деться. Вопрос лишь в том, что вы собираетесь ему рассказать.

Как выяснилось, особого значения это не имело. По собственному опыту я знаю: наличие адвоката не означает, что ты обязан прибегать к его советам. Резерфорд не один час просидел рядом со мной, что-то записывая в блокнот превосходной перьевой ручкой, пока Бюрграве пытался заставить меня говорить. Угрозы, ложь, обещания — в ход шло все. И с каждым вопросом, на которые я отвечал гримасой или не отвечал вовсе, лицо инспектора делалось все более мрачным. Иногда Резерфорд перебивал Бюрграве уместным замечанием, и тогда инспектор сжимал правую руку в кулак, да так, что ногти впивались в ладонь, считал до десяти (или до tien) [5] Tien (нидерл.) — десять. и пробовал зайти с другой стороны. Ничего у него не получалось, и, право, стоило посмотреть, как это бесило инспектора.

— Скажите мне правду, — в какой-то момент потребовал он, грохнув кулаком по столу. — Отвечайте.

— Я не знаю, какую правду вы хотите услышать, — ответил я.

Он злобно глянул на меня, но я не отвел глаз. И тут Резерфорд предложил прерваться. На лице Бюрграве появилось выражение легкого презрения, потом он резко встал и вышел, не оглянувшись. Поднялся и я, потянулся, повертел головой, разминая шею. Пахло от меня не очень. Благоухал, можно сказать, потом. Я посмотрел на Резерфорда. Тот откинулся на спинку стула, почесал ручкой висок.

— И как долго, по-вашему, все это будет продолжаться?

— Еще не вечер. Очень он настойчивый, да?