Оса Ларссон - Черная тропа

— Потому что она сумасшедшая? — высказал предположение Дидди.

— Да! — радостно согласилась Инна. — Вы же понимаете, как важно заставить ее снова заняться живописью.

Пересекая лужайку, Эстер чуть не налетела на Ульрику, Эббу и эту черную лошадь. Раньше она обратила бы внимание на ее изысканную маленькую голову, линии и большие красивые глаза. Линии и еще линии. Изгиб спины, когда Эбба неслась на ней мощными скачками. Линии всего тела: шея, круп, ноги, копыта. И линии самой Эббы — прямая спина, прямая шея, прямой нос, туго натянутая уздечка в руке.

Но сейчас все это уже не волновало Эстер. Теперь она смотрела только на мышцы лошади.

Кивнув Ульрике и Эббе, она подумала, что сама, наверное, арабский скакун.

«И ноша моя легка», — размышляла Эстер, направляясь к маленькой рощице, расположенной между усадьбой и озером Меларен. Тропинку она выучила уже почти наизусть. Скоро она сможет бежать по ней с завязанными глазами, не налетев ни на одно дерево.

Собаки первыми почувствовали, что мать больна. Она скрывала это от Эстер, Антте и отца.

«Я ничего не замечала, — думала Эстер, пробегая с закрытыми глазами по тропинке, ведущей сквозь частый лес к старым мосткам усадьбы Регла. — До чего же странно! Время и пространство для меня обычно не непроницаемые стены, они словно сделаны из стекла, и я прекрасно вижу сквозь них. За счет этого я многое знаю о людях. Большое и малое. Но когда дело касалось ее, я ничего не видела. Я была так занята живописью. Так счастлива тем, что мне, наконец, разрешили рисовать масляными красками, и не задумывалась о причинах. Не хотела понимать, почему она вдруг дала мне свою кисть».

Она побежала быстрее. Иногда ветки царапали лицо. Ее это не беспокоило — наоборот, она испытывала даже некоторое облегчение.

— Ну что ж, — говорит мать. — Ты всегда мечтала писать маслом, хочешь научиться?

Она дает мне самой натянуть холст. Я так стараюсь, что начинает болеть голова. Очень хочется, чтобы все получилось как надо. Я тяну, заворачиваю, выстреливаю скрепками из сшивателя. Раму сделал папа. Он не хочет, чтобы мать покупала рамы из дешевой, плохо высушенной древесины, которая потом усохнет и перекосится.

Мать ничего не говорит — я понимаю, что это значит: я натянула холст отлично. Она экономит деньги и покупает дешевое полотно, но его нужно сперва загрунтовать темперой. Это приходится делать мне. Затем она проводит углем вспомогательные линии. Я стою рядом и смотрю. В душе я с чувством протеста думаю, что когда буду писать совершенно сама, то не буду проводить никаких линий углем, а сразу браться за кисть. В голове я обозначаю основные структуры жженой умброй и caput mortuum. [27] Название красно-коричневой краски.

Мать объясняет мне, с чего начинать, и я покрываю краской большие цветовые поля. Снег — белым с примесями и желтым кадмием. Тень от горы — синим кобальтом. И саму гору — темно-фиолетовым.

Матери тяжело оставаться в стороне. Несколько раз она вырывает у меня из рук кисть.

— Смелее клади большие мазки, не теряйся и не дрожи, как теленок. Больше краски, не бойся. Больше желтого. Еще! Не держи так кисть, это не карандаш.

Поначалу я сопротивляюсь. Она ведь сама знает, что когда картина выдержана в таких резких контрастах, в таких тревожных тонах, ее трудно потом продать. Так уже бывало. Вечером отец глядит на готовую картину и говорит: «Такое не пойдет». И ей приходится переделывать, смягчать контрасты. Один раз я сказала, пытаясь ее утешить:

— Настоящая картина сохранилась там, под этим слоем. Мы все ее видели.

Мать терпеливо писала, но с особой силой нажимала на кисть.

— Это не поможет, — ответила она. — Они все полные идиоты.

«Она становилась все нетерпеливее и нетерпеливее, — думала Эстер, пробегая среди деревьев. — Я не понимала. Только собаки все понимали».

Мать сварила крепкий мясной бульон. Она ставит большой котел остывать на кухне. Потом разольет бульон по большим пластмассовым контейнерам и поставит в морозилку. Пока он остывает, мать сидит в ателье и делает своих керамических куропаток.

Неожиданный звук заставляет ее вытереть пальцы от глины и вернуться на кухню. На столе стоит Муста. Она сбросила с горшка крышку и пытается выловить из бульона кости. Обжигает морду, но все равно снова и снова пробует. Снова обжигается и зло лает, словно суп намеренно делает ей больно и его надо приструнить.

— Какого дьявола? — восклицает мать и делает движение в сторону Мусты, чтобы сбросить ее со стола или даже ударить.

Муста стремительно бросается на нее. Хватает зубами воздух у самой маминой руки и обнажает зубы. Из ее горла доносится угрожающее рычание.

Мать в шоке отдергивает руку. Никогда ни одна собака не решалась так с ней поступить. Она берет швабру, стоящую в углу, и пытается согнать Мусту со стола. И тут Муста кусает ее по-настоящему. Суп принадлежит ей — никто не осмелится его отобрать.

Мать задом выходит из кухни. В этот момент я возвращаюсь из школы, поднимаюсь по лестнице и буквально сталкиваюсь с матерью в холле второго этажа. Мать оборачивается — лицо у нее белое, как полотно, окровавленная рука прижата к груди. За ее спиной я вижу сквозь открытую дверь Мусту на кухонном столе. Она как маленький черный демон, зубы обнажены, шерсть стоит дыбом, уши прижаты к голове. Я с удивлением смотрю на собаку, потом на мать. Что тут произошло?

— Позвони папе, пусть срочно приедет, — говорит она жестко.

Пятнадцать минут спустя папа въезжает во двор на своем «Вольво». Не говоря ни слова, он приносит ружье и кидает его в багажник. Затем идет за Мустой. Собака не успела спрыгнуть со стола при виде него, скулит от боли и покорности, когда он хватает ее за шкирку и за хвост, несет к машине и тоже бросает в багажник. Она покорно ложится на футляр ружья.

Машина означает интересную работу в лесу или в поле — Муста и не представляет себе, что ее ожидает. Мы видим собаку в последний раз. Вечером папа возвращается без Мусты, и мы больше об этом не говорим.

Муста была ярко выраженным лидером. Папе, наверное, жаль было расставаться с таким толковым помощником. Она могла умчаться в горы вдогонку за сбежавшим оленем и спустя пару часов пригнать его назад.

Собака заметила, что произошло с матерью, — та стала слабее. Естественно, Муста не упустила случая попытаться занять ее место — место вожака в стае.

Вечером того дня мать сидела на кухне одна. Шипела на меня так, что я не решалась показываться ей на глаза. Я понимала, что ей стыдно. Стыдно, что она испугалась собаки. Теперь из-за ее слабости и страха Муста умерла.

В обеденный перерыв Свен-Эрик Стольнакке поехал к Айри Бюлунд. Он сам предложил взять это на себя, а Анна-Мария была рада избежать визита. Сидя за столом у Айри, он рассказал ей, что муж не покончил с собой, а был убит.