Эд Макбейн - Златовласка

– Какого цвета была ночная рубашка?

– Голубого.

– У нее были рукава?

– Нет.

– Какого цвета трусики?

– Не знаю.

– Во что была одета Ева?

– Не знаю. Она была укрыта покрывалом.

– Но Эмили в кровати не было?

– Нет.

– Когда именно вы направились в комнату, где спали девочки?

– После.

– После чего?

– После Морин.

– Зачем вы пошли в комнату девочек?

– Морин была мертва. Я хотел…

– Да?

– Я пошел повидаться с девочками.

– Вы по-прежнему держали в руке нож?

– Что?

– Нож. Был ли он…

– Да.

– …по-прежнему у вас в руке?

– Да.

– Вы все еще держали в руке нож?

– Да, я… по-прежнему держал его в руке.

– Итак, вы зашли в комнату к девочкам с ножом в руке.

– Да.

– Что вы сделали потом?

– Я заколол и девочек.

– Которой из девочек вы первой нанесли удар?

– Эмили. Она как раз стояла в дверях.

– Она встала с кровати и стояла в дверях, так?

– Она… да. Да, все так.

– Вы что-нибудь ей сказали?

– Нет.

– Сколько вы ей нанесли ударов?

– Много. Должно быть, много.

– Она кричала?

– Не помню.

– Что вы сделали потом?

– Я подошел к кровати, где спала Ева. У стенки. И ее тоже заколол.

– Через покрывало?

– Через.

– А потом?

– Ушел.

– Вы сказали, что обнимали свою сестру…

– Что?

– …Эмили. Вы сказали, что обнимали…

– Да, должно быть, это… это было… наверное, после того, как я заколол Еву, я… Когда выходил из комнаты, я… Эмили лежала на полу в дверях, и я… обнял ее, я… Опустился рядом с ней на колени и просто… обнял ее, и мне кажется, я плакал, мне кажется, я не переставал плакать. Потому что все было так чертовски печально… Так печально!..

– Что вы делали потом? После того, как обнимали Эмили?

– Я осторожно положил ее… Я опустил ее… снова на пол и ушел из дома.

– Через входную дверь?

– Нет.

– Вы не ушли той же дорогой, что пришли?

– Нет.

– Почему?

– У меня была кровь на одежде.

– Каким путем вы ушли?

– Через боковую дверь. Я запер ее за собой.

– Каким образом?

– Нажал и повернул кнопку на дверной ручке.

– Хорошо, вы вышли через боковую дверь, и куда отправились? Можете описать свой маршрут?

– Я пошел на запад по направлению к пляжу.

– Вы все еще держали в руке нож?

– Я… не помню.

– Вы можете сказать мне, где сейчас этот нож?

– Не знаю.

– Вы не знаете, куда подевался нож?

– Нет.

– А вы не оставили его в доме?

– Не помню.

– Может быть, выбросили где-нибудь в окрестностях?

– Не помню.

– Когда вы вышли из дома, вы случайно не направились к заливчику?

– Нет.

– И нигде рядом с заливчиком не проходили?

– Нет.

– Итак, вы не могли бросить нож в воду где-нибудь позади дома?

– Я не помню.

– Но вы точно помните, что не подходили к заливчику?

– Точно.

– Вы вышли из дома…

– Да. Обошел его и направился по Джакаранда-Драйв к пляжу.

– Нож все еще был у вас в руке?

– Наверное.

– Что вы сделали потом?

– Это частная собственность, которая принадлежит… Это боковая дорога к пляжу, она принадлежит людям, которые живут на этом участке. Частная дорога. При въезде поперек висит цепь. Я перелез через нее и пошел дальше через сосновый бор…

– Все еще держа в руке нож?

– Не помню.

– Продолжайте.

– Я вышел на пляж. Дорога выходит прямо на пляж…

– Да?

– …и некоторое время шел по пляжу.

– Все еще держа в руке нож?

– Дайте вспомнить…

– Не торопитесь.

– Должно быть, я бросил его в воду.

– В залив?

– Да. Пока я бродил, швырнул в залив.

– А потом?

– Я упал на песок и начал плакать. Немного погодя я поднялся и побрел обратно к сосновому бору. Там маленькая беседка прямо рядом с пляжем – ее построила ассоциация. Там стоит стол с лавочками по бокам. Я залез на стол и вытянулся, закинул руки за голову. Наверное, я собирался поспать. Я еще не осознал, что случилось. У меня не было никакого представления о том, что делать дальше.

– Что вы имеете в виду?

– Ну… Морин мертвая. И девочки. Я не знал, то ли мне… пойти в полицию и рассказать обо всем, то ли… просто подождать и посмотреть, как все обернется. Я не хотел идти в полицию, я боялся, что они меня изобьют или…

– Но ведь никто здесь не оскорбил вас, не…

– Нет-нет.

– …унизил.

– Нет, все отнеслись… Просто наслушаешься рассказов про полицию… А это… я думал, они могли бы… знаете… подумать, что я… знаете… что-нибудь сделал с… Морин.

– Что вы подразумеваете под «что-нибудь сделал»?

– Ну, вы же знаете?

– Не могли бы вы все-таки объяснить, что имеете в виду?

– Вы же сами знаете?

– Я в этом не уверен.

– Вы же знаете, она в одной ночной рубашке и все такое.

– Да, и что же?

– У полиции могла возникнуть идея, что я с ней что-то сделал. Ну, например, знаете, приставал к ней или что-нибудь еще?

– А вы приставали?

– Нет, сэр. Нет, что вы.

– Тем не менее, вы держали ее в своих объятиях? Вы обнимали ее?

– Да, но я не… знаете… я не делал… я не делал того, о чем могла подумать полиция, если бы я… если бы я пошел к ним и рассказал… рассказал им… о том, что произошло.

– Вы обнимали и Эмили, не так ли?

– Да, но я не…

– Продолжайте. Я слушаю.

– Ничего ей не сделал.

– Но вы боялись, что полиция может подумать, что вы с ней тоже что-нибудь сделали?

– Это верно.

– В сексуальном смысле?

– Да.

– Но вы этим не занимались?

– Нет, сэр, нет, что вы!

– Ни с Эмили, ни с Морин?

– Она была… знаете… ее ночная рубашка была изодрана в клочья.

– Рубашка Морин?

– Да, но я ничего не сделал, клянусь Богом.

– А причина, по которой вы не сразу пошли в полицию…

– Там могли подумать, что я что-нибудь сделал с ней.

– Вы боялись, что они могут подумать, будто вы сексуально обесчестили ее?

– Да.

– Морин?

– Да.

– И что они изобьют вас, если обнаружат это?

– Да. Если они только подумают, что я это сделал, понимаете?

– Мистер Парчейз, почему вы убили Морин?

– Я не знаю.

– Почему вы убили Эмили?

– Не знаю.

– А Еву?

– Не знаю.

– Мистер Парчейз, я обязан перемотать магнитофонную ленту, отпечатать ваши показания на бумаге, и нужно, чтобы вы их внимательно прочитали, перед тем как подписать. При этом, если хотите что-нибудь добавить к своим показаниями или убрать, это ваше право. А пока что я еще не выключаю магнитофон. Не хотите ли что-нибудь добавить к своим показаниям?

– Ничего.

– Тогда пока все, – подвел итог Юренберг.

Когда мы с Джейми вернулись ко мне в контору, было около половины второго. Я был голоден, но у меня не было никакого желания завтракать с ним. Поэтому я промолчал. Его горе перестало быть личным и переросло в общечеловеческую трагедию. Мне нечего было ему сказать. По крайней мере, пока. Я вышел из машины и направился к тому месту, где он поставил свою. Он сразу же начал говорить о Майкле, а у меня появилось то же чувство, что и в два часа прошлой ночью в баре – что он разговаривает с самим собой, принимая мои кивки или возражения только как ремарки, сообщающие выразительность его монологу.