М. Маллоу - Пять баксов для доктора Брауна. Книга вторая

— Это «Эманация», — отозвался художник, когда прошло уже неизвестно, сколько времени и Джейк забыл, о чем спрашивал.

— А что это? — спросил он.

— Эманация всего сущего, проистекающая из универсума. Избыточная полнота бытия. Стоять спокойно. И не косить!

Косил Д.Э. потому, что на стене у окна висел портрет, изображавший даму в черном и густой вуали. Дама показалась искателю приключений очень красивой, но он никак не мог рассмотреть ее как следует.

— А это, с паучьими ногами? — спросил М.Р., продолжая изображать, что подоконник — это борт корабля. — Ну, на чертеже.

Художник, не выпуская трубки, зарычал.

За час неподвижного стояния Д.Э. Саммерс устал больше, чем уставал на палубе за утреннюю вахту. За два — больше, чем за утреннюю, дневную и вечернюю, вместе с приборкой. За четыре — больше, чем за всю жизнь. У него звенело в голове, ныла спина и хотелось оторвать уши разоравшемуся под окном мальчишке-газетчику. Ему уже не хотелось ни музея-аукциона, ни дела, которое сделало бы его счастливым, ни денег. Ему хотелось выйти из этой проклятой мастерской, вдохнуть воздуха, что-нибудь съесть и проспать не меньше недели. Полусогнутая спина М.Р. тоже была выразительна.

Наконец, ближе к вечеру, художник оторвался от холста и произнес:

— Завтра не приходите, больше вы мне не нужны. Два семьдесят обоим.

М.Р. Маллоу оторвался, наконец, от подоконника.

— Нам не нужно денег, — сказал он.

Чертеж, как значилось на подписи, должен был стать «игрушкой «Марсианин» по роману Г.Д. Уэллса». Марсианин имел округлое туловище, похожее на печку с крышкой, три длинных паучьих ноги на шарнирах, производиться должен был из металла и цвет иметь «черный, медный или серебристый».

У дамы на портрете при ближайшем рассмотрении оказались под черной плотной вуалью серые отвисшие щеки, тяжелые веки и угрюмый рот цвета полежавшего говяжьего сердца. «Потрет первой жены художника», — сообщала подпись. Никаких признаков второй жены или ее портрета не обнаружилось.

Голые женщины, помимо многочисленных складок, имели на удивление глупые и некрасивые лица, прически башнями и корявые, как корни старых деревьев, руки. Потом была еще кучка китайских видов, цветущая сакура, пара десятков морских пейзажей — и тут же, рядом, очень правдивые, смешные рисунки детей, стариков и животных. Обложки нетолстой пачки журналов «Лайф», валявшейся на подоконнике, в точности их повторяли. В пасхальном номере попалась дамочка в черно-белом наряде. Дамочка до изумления напоминала «Портрет первой жены», только красивая. Лицо ее было цвета обыкновенного, разве что слишком напудренное, и чересчур надменно-властное. Впрочем, фигура, нарисованная сидящей на ящике с подарками, обнаруживала толстый зад, который не могли скрыть юбки, и такие же толстые руки, обтянутые черными бархатными перчатками поверх пышных белых рукавов блузы.

Журналы попались как раз кстати, потому что художник, кажется, не подозревал об опасности, грозившей оставленному без присмотра на стуле хлебу с колбасой.

И вот, когда двое джентльменов окончательно изошли слюной, с улицы закричали:

— Готово!

Компаньоны ссыпались вниз по лестнице. Катафалк теперь украшала надпись, огромная и страшная, выполненная красными готическими буквами:

Надпись была сделана поверх другой: «Похоронная контора Дукакиса», совершенно скрыв оригинал. На нее с уважением косился Злыдень.

— Искусство, — твердо сказал голодный Мармадьюк Маллоу, — требует жертв.

Рубаха знаменитого убийцы Пьетро Тортури! — М.Р. перевел дух: у него от криков саднило горло. — Последняя жертва — несчастный Бьяджио Виллардо, убитый в прошлом году сицилийской мафией по сговору с коварной красавицей-женой Тортури, подозреваемой во множестве зверских преступлений! Кровавые останки, обнаруженные полицией, были разложены по консервным банкам! Кошмарное дело!

Это и правда было кровавое дело. Во-первых, кровь на рубашке была настоящей: Д.Э. гордость не позволила показаться трусом, и он успел резануть по пальцу первым. Бритвой. М.Р. пришлось согласиться, что два порезанных пальца — по одному на брата, уже могут броситься в глаза покупателям, и теперь он мучился то ли досадой, то ли совестью, то ли мыслями о сифилисе. Во-вторых, вспомнить подробности статьи из газеты, читанной еще дома, в Берлингтоне, оказалось не так-то просто. В-третьих, пришлось всю ночь сочинять и зубрить все то, что сейчас компаньоны так бойко выкрикивали.

— Подвязка незаконной дочери русской графини Мари Оленин д’Алхейм! — вдохновенно вещал Джейк с козел посетителям пивной. — Увлеклась офицером в Париже, сбежала от мужа! Любовник был морфинистом, погубил ее тоже и продал в бордель! Двадцать центов! Двадцать центов — раз…

— Уж не свадебная ли? — недоверчиво повертел кружева человек в форме почтового служащего.

— Конечно, свадебная! — подтвердил Д.Э. — Прямо из борделя мадам Клотильды. Еле отдала, ведьма старая, себе в убыток выпросил! Там еще школьная форма была — вчера продали.

— Чем докажешь? — еще какой-то, с мятой небритой рожей и в целлулоидном воротничке, сплюнул на мостовую.

Явный нищеброд: либо человек в здравом уме, либо целлулоидный воротничок. Джейк пожал плечами.

— Компаньон, дай-ка мне карточки! Как, только одна осталась? Слава Богу, что хоть одна, ведь подчистую метут!

Он забрал мятую, залитую керосином, фотографию, которой посчастливилось сохраниться в саквояже, и ткнул пальцем.

— Вот, видишь, эту девчонку? Какой взгляд, какие руки, да? А нос — породистый! Ну, не спрячешь такие вещи, что есть, то есть. Она и рассказывать-то не хотела. Познакомились случайно, во Фриско, месяца с два назад.

При слове «Фриско» толпа навострила уши.

— Все началось под утро, — вещал Джейк чистую правду. — Выбегаем мы из гостиницы…

После истории с борделем акции подвязки русской графини взлетели до небес — почтовый служащий отвалил за нее девяносто центов, как миленький. К «Музею-аукциону» сбегались посетители.

После того, как утих ажиотаж, оказалось, что продали всего пять экспонатов. Каждый прохожий в Санта-Кларе считал своим долгом остановиться поболтать, но новых покупателей было не густо.

Предприятие несло убытки.

— Я понял! — сказал Д.Э. Саммерс через три дня.

Этот Дьюинг ломался, как барышня на сеновале. Можно было подумать, что его жалкая комнатушка на углу Девятой и Империал, которую он собрался продавать под магазин, была комунибудь нужна! Да она — это мороженщик сказал — месяц стояла пустая, пока Д.Э. Саммерс и М.Р. Маллоу не нагрянули к хозяину с выгодным предложением! Но его уговорили (по доллару в день, отдали последнее), одолжили заодно красные занавески и лампу для антуража, отряхнули и вытерли пыль. Подправили сложенной в шестнадцать раз газетой колченогий стол. Накрыли скатертью подходящей вишневой расцветки. Самые заметные пятна на скатерти, штопку и прожженную дырку прикрыли экспонатами. И только приготовились принимать посетителей, как буквально под носом, чуть не у самых дверей, расположился цирк лилипутов: кавалькада разрисованных фургонов, первый из которых был запряжен четверкой лошадей, а остальные, поменьше, шестерками ослов. На каждом фургоне золотым и лиловым значилось: