Фридрих Незнанский - Формула смерти

Да, это не гонка — у него сейчас ни соперников, ни противников, кроме машины и собственного самообладания, да он мотается по трассе в полном одиночестве. Но кто сказал, что это хуже гонки? Тут свой кайф и свой драйв. Это только со стороны может показаться, что все круги одинаковы. На самом же деле каждый пройденный круг, даже в отсутствие соперников, начинает сказываться и на машине, и на нем, пилоте. Перегревается резина, или, не дай бог, она перестает после дождя «липнуть» к покрытию, начинает скользить, или пустеют баки, и машина становится легче, или устает от перегрева ходовая часть… Все это надо чувствовать так, будто речь идет не о подвеске, не о железках, а о твоих собственных ногах, не о трубопроводах, а о твоих собственных сосудах. А ведь это надо уметь — так чувствовать, и дано это далеко не каждому! И все это очень и очень приходится кстати на гонках. Ведь если Берцуллони, сволочь, не выпускает его на старт, это не значит, что Егор не примеряет на себя роль настоящего гонщика «Формулы», не гоняется мысленно с самыми лучшими из лучших.

Калашников примерял эту роль, и не раз, и мысленно никогда не уступал именитым соперникам, мало того, считал, что у него перед ними преимущество, поскольку они его совсем не знают, а он научился понимать их до конца — характер каждого, его манеру гонки… Он, например, не боялся как соперника Хейтеля, вообще не думал о нем — ни на трассе, ни вне ее. А вот Кими Микконена опасался: с Кими ему, пожалуй, тягаться было бы действительно непросто. Егор даже ловил себя на том, что в чем-то финну элементарно завидует — завидует его феноменальной реакции, его чутью дороги, его везению, наконец…

Знали бы об этом его многочисленные болельщики на родине! Тут недавно Катюха, ставшая далекой как сон, как юность, прислала письмо: «Егор! Хочу, чтобы ты знал: тут о тебе очень много пишут. Мы все тобой очень гордимся! Я высылаю тебе вырезки из наших московских газет». Он, внимательно разглядывая каждую, перебрал вырезки. «Калашников — наша единственная надежда». «Знаменитый Берцуллони: «Этот русский оставит далеко позади всех предшественников». «Егор Калашников — звезда и надежда российского спорта». Катюха постаралась — вырезок в письме действительно оказалось много. Писали о его фанах, о клубах, которые они создают, то и дело воспроизводили их слоган: «Калаш — он наш!»

Он перебирал эти кусочки газет из родной страны, рассматривал забавную картинку: автомат Калашникова на гоночных колесах, на конце ствола — его, Егора, голова, и тут уже лозунг, почему-то по-испански: «Palna o muerle!» — и чувствовал, что соскучился по Москве, по родителям, по друзьям, даже по Катюхе — она была небольшой частичкой его легкой, накатанной московской жизни, где он был всеобщим любимцем, звездой. И откуда он приехал сюда, чтобы завоевать себе имя заново, среди чужих, равнодушных или даже враждебных к нему людей.

Что ж, путь к звездам лежит через тернии, ему ли не знать. В конце концов, в этом и есть предназначение мужика — продираться вперед, брать вершины, преодолевать трудности. Да и вообще, ему было гораздо труднее в те первые месяцы, когда он был абсолютно одинок и неприкаян. А теперь у него есть Селин!

Да, пять месяцев тому назад он ринулся из Москвы не только завоевывать спортивный мир, но и прочь от Олеси, желая немедленно забыть ее как что-то низкое и постыдное.

Первое время она не отпускала его. Особенно по ночам. Он так явственно помнил ее роскошное тело, ее сильные, властные руки, ее жадный рот, ее неукротимое распутство, возбуждавшее «угрюмый, страстный огнь желанья», что сжимал в руках подушку, мыча в нее нечто нечленораздельное. Известно, что клин вышибается клином, хорошо было бы познакомиться с какой-нибудь разбитной француженкой. Но где и как? Свободного времени было мало, да и весьма посредственное, по верхам знание языка сковывало его.

Порой он всерьез подумывал о том, чтобы снять проститутку, девушку по вызову. А что? Что делать, если плоть не дает покоя? Лишь природная застенчивость мешала осуществить намерение.

Видимо, что-то такое проступало в нем и днем, на тренировках, поскольку чуткий Петрович однажды завел весьма неожиданный для равнодушных к чужим делам европейцев разговор.

Дело было после утренней тренировки, когда Егор, по своему обыкновению, сделав заплыв на двести метров, валялся на топчане возле бассейна, млея под лучами еще не обжигающего, теплого солнца. Жан Пьер сел рядом, раскурил трубку.

— Дым не мешает?

— Нет, мне даже нравится, — улыбнулся Егор. — Никогда не курил, но запах хорошего табака люблю.

— Вы что, все время один, мсье? Неужели не нашлось красотки по вашему вкусу? Мужчине без женщины нельзя, это всем известно. У нас здесь это не очень сложно, между прочим, не то что, к примеру, в Нью-Йорке. Заведите подружку, Жорж, и сами удивитесь, насколько жизнь сразу веселее станет! — подмигнул он. — Или ты нетрадиционалист?

— Это как? — не понял Егор.

— А! — хлопнул себя Жан Пьер. — Святая простота! У вас, наверно, это еще не так распространено, как здесь, в Европе. Ну и ладно, оно и к лучшему. Словом, если у тебя с ориентацией все в порядке — девушка тебе будет очень кстати. — Он, видно, и не заметил, что перешел на «ты». — Помочь?

Егор от неожиданности покраснел.

— Ну-ну, — усмехнулся Жан Пьер. — Я только помочь хотел…

Они помолчали. Егор, справившись с приступом застенчивости, спросил:

— Дорого небось у вас это дело, да?

— Что значит — дорого? — удивился механик. — Ты что, хотел совсем без трат? Ну так-то не бывает, по-моему, даже у вас в России, а? И потом, что тебе-то? У тебя такой контракт, Жорж, твоих денег на десяток подружек хватит! Конечно, девушке полагается делать подарки, а как же?

Егор, осознав, что Петрович не понял смысл его слов и, видимо, ведет речь о добропорядочной барышне из хорошей семьи, поднялся, стараясь скрыть краску стыда.

Конечно, он сам бы предпочел именно такой вариант, но не объясняться же теперь заново. Разговор явно не получился.

— Спасибо, Петрович, но не зря ведь сказано: трубку, коня и жену — выбирай и пользуй только сам. Так что и с девушкой я сам как-нибудь…

— Ну-ну, сам таксам, — снова усмехнулся механик.

С того разговора прошло два-три дня. Как-то субботним днем Егор возвращался из Парижа, куда впервые за два месяца выбрался на уик-энд.

Через час пути где-то впереди на южном шоссе произошла серьезная, с жертвами, катастрофа, образовалась пробка. Шесть рядов автомобилей еле-еле ползли, то и дело останавливаясь через каждые два-три метра. Егор рассматривал соседей по несчастью.

Справа — две монахини в «вольво», слева — коротко стриженная шатенка в больших солнцезащитных очках в «фольксвагене», сзади нервный мужчина в «пассате», впереди двое шумных юнцов в «шкоде», то и дело выскакивающих из машины на разведку. И каждый раз именно в этот момент передние машины начинали движение, нервный господин позади Егора принимался отчаянно сигналить, Егор тоже нажимал на клаксон, юнцы опрометью кидались в машину, снова несколько метров движения — и опять остановка.