Лилия Лукина - Если нам судьба...

Появились тяжело дышащие от бега охранники.

— Бросайте курить, — только и сказал им Матвей, — а то скоро и ползать будете, задыхаясь.

Один из них, самый шкафообразный, осторожно взял на руки Лидию Сергеевну и быстрыми шагами понес ее в дом. А к нам подошел бледный до синевы Власов — еще бы, простоять две минуты, каждую секунду ожидая выстрела.

— Она была последней из Злобновых, — сказала я, почему-то вспомнив слова бабы Дуси. — Павел Андреевич, мне кажется, что Евдокия Андреевна обрадуется, узнав, что ее больше нет. А вы как думаете?

— Вы правы, Елена Васильевна, — ответил мне Матвей, отрываясь от каких-то своих мыслей. — Обрадуется. И слава Богу, что Злобновых на свете больше нет. И не будет.

Он задумчиво смотрел на Волгу, потом повернулся, оглядел парк и, наконец, сказал:

— Мамуля будет ругать меня, что я такой плохой хозяин. Прошу в дом.

— Подождите минутку, — неожиданно сказал Власов, и я с тревогой посмотрела на него: может быть, ему стало плохо? Ведь он за сегодняшний день перенес столько, сколько другому за всю жизнь не приведется испытать.

Но он стоял и пристально смотрел на беседку, хотя ничего особенного в ней не было.

— Беседка белая на фоне неба, сосновая аллея за окном… — шептал он себе под нос.

— Александр Павлович, мы вас ждем, — поторопила я его, и он тряхнул головой, словно отгоняя от себя какие-то неуместные мысли.

В дверях дома мы столкнулись с Панфиловым — я запоздало удивилась, что его не было вместе с нами около беседки — он торопился нам навстречу. Вокруг его правого глаза отпечатался темно-красный круг. И, вспомнив отблеск солнца на стекле, я поняла, что он сидел в башенке со снайперской винтовкой, а солнечный зайчик получился от оптического прицела.

— Скажи спасибо, Павел, что не я твой старший брат, а то уши надрал бы с превеликим удовольствием! — хрипло сказал он и, откашлявшись, добавил: — Милицию я уже вызвал. Не беспокойся — сам всем займусь.

— Спасибо, — совершенно серьезно произнес Матвей и, переложив пульт управления в карман брюк, снял куртку, под которой оказался кевларовый жилет под горло, который он тоже стал снимать. Увидев пульт, я догадалась, почему так внезапно и резко дернулся эскалатор — Матвей нажал на соответствующую кнопку, когда, держа руки в карманах, загнал на него Катьку.

Поймав мой брошенный на пульт взгляд, он сказал:

— Ну, уж это я, грешный, как-нибудь переживу.

В холле прямо напротив двери в простенке между окнами висел большой портрет мужчины в военной форме времен Петра Первого. Изображенный на нем в полный рост человек смотрел прямо на нас, словно приветствуя гостей. Мы прошли налево в высокие белые двустворчатые двери и оказались в комнате, которую я сразу же узнала по фотографии на столе Матвея в его офисе: закрытый большим прозрачным экраном из жаропрочного стекла камин и стоящее рядом с ним кресло, в котором так же сидела Лидия Сергеевна — наверное, это было ее любимое место — только сейчас у нее под ногами лежала шкура белого медведя. Видимо, именно она и была в том самом свертке, который охранники втроем несли к машине в аэропорту. В комнате сильно пахло валерьянкой.

Вокруг Печерской столпились сыновья с женами и детьми:

— Мамуля, может быть, ты приляжешь? Пойдем, мы отведем тебя в спальню, посидим с тобой.

Стоящие рядом с бабушкой девочки ревели в три ручья, даже Сережа подозрительно шмыгал носом. Только Павлик старался держаться, как мужчина. Он стоял, засунув руки в карманы штанишек, и старательно ковырял носком сандалика что-то, видимое только ему одному, в крошечной щелке между планками паркета. Оглянувшись на наши шаги, он тяжело вздохнул, пожал плечами и сказал с той же интонацией, как когда-то Власов:

— Женщины…

«Как причудливо тасуется колода» — вспомнились мне булгаковские слова, и я посмотрела на Власова. Он мужественно держался весь этот страшный для него день, но это одно-единственное слово добило его.

На подгибающихся ногах он подошел к Лидии Сергеевне, рухнул перед ней на колени, обхватил ее ноги руками и уткнулся лицом в юбку. Его плечи сотрясались от рыданий, и из всего, что он говорил, можно было разобрать только одно постоянно повторяющееся слово — «прости».

Мы все просто застыли от неожиданности. Особенно потрясены были дети — видимо, им до сих пор никогда не доводилось видеть плачущего мужчину, и их детские сердечки дрогнули. Они все собрались около Александра Павловича, с сочувствием глядя на него. Первой отважилась Ниночка, она осторожно стала гладить Власова по голове, и он замер, почувствовав прикосновение маленькой детской ручки.

— Ой, дяденька плачет! — сказала Милочка. — Бабуля, а почему дяденька плачет? Ему больно, да? — и, не получив ответа от Печерской, сказала уже Александру Павловичу: — Ты неправильно прощенья просишь. Нужно сказать: «Прости меня, пожалуйста, я больше никогда так не буду».

Власов поднял на нее свое залитое слезами лицо, и Милочка спросила его:

— А ты кто?

— Я? — растерялся Александр Павлович. Действительно, а что он мог ей ответить? Но он решился: — Я дед.

— А чей ты дед? — требовательно вопросила Милочка, и остальные дети тоже с интересом уставились на него.

— Ничей, — с горестным вздохом ответил Власов. — Совсем ничей.

— И у тебя совсем-совсем нет внуков? — это уже Ниночка спросила.

— Совсем. Ни одного нет, — тоскливо глядя на них, сказал Александр Павлович.

— Тогда тебе должно быть очень грустно и одиноко, — сделал вывод Павлик. — Хочешь, мы с тобой поиграем? — и повернулся к Печерской. — Бабуля, можно, мы с ним поиграем?

В ожидании ответа Лидии Сергеевны малыши были похожи на котят, перебирающих лапками от нетерпения при виде того, как к нитке привязывают бумажный бантик, чтобы поиграть с ним.

— Можно, — сказала, с трудом улыбнувшись, Печерская.

Я искренне восхищалась Власовым. Несмотря на все пережитые им сегодня потрясения, он собрался с силами и, наверное, представив, что он на сцене — ведь только там актеры, как бы они себя ни чувствовали в жизни, ощущают себя сильными и здоровыми, выдал нам целое представление.

Он, при его-то немалом росте, стал вдруг маленьким и испуганным и, со страхом глядя на внуков, начал отползать от них на коленях по шкуре, приговаривая: «Да-а-а… Вас вон как много… А я один. Я вас боюсь», и сделал вид, что хочет спрятаться от них под шкурой, но в самый последний момент, когда их недоумение грозило перейти в разочарование, послал им такой озорной, мальчишеский взгляд, такую зажигательную улыбку, что они, поняв, как их разыграли, с визгом бросились на него и повалили.

На полу образовалась настоящая куча-мала, из которой раздавались смех, радостные вопли и иногда голос Власова: «Четверо на одного — это нечестно!», «Я больше не буду!», «Только чур — не щекотать, а то буду скучную сказку рассказывать». Малыши кричали: «Таких не бывает!», а Власов отвечал: «Еще как бывает. Вот слушайте. Идет один слон, за ним второй слон, за вторым третий слон…». При этом он очень похоже изображал головой мерные движения идущего слона. Иногда внуки отскакивали от него, чтобы перевести дыхание и наброситься с новыми силами. Растерзанный, взлохмаченный, в помятой рубашке, Власов сиял от счастья.