Лилия Лукина - Судьбе наперекор...

— Конечно, добавить! Мне очень интересно вас слушать!

— А вы, Елена Васильевна, действительно непробиваемы,— покачал головой Коновалов.— У другой бы хоть взгляд изменился, а вы только улыбаетесь, как будто я и не о вас говорил.

— Ну, если вам больше нечего добавить, то давайте вернемся к моему вопросу. Кто же дал вам такое поручение?

— Жаль, что здесь нельзя курить,— сказал Коновалов и я тут же постаралась отплатить ему той же монетой.

— Я сама курю и поэтому вполне понимаю муки заядлого курильщика, особенно, когда он нервничает — ведь сигарета так успокаивает в трудную минуту. Не правда ли? — я мило ему улыбнулась и вопрошающе взглянула прямо в глаза.— Если бы я заранее знала, что наш разговор вас так взволнует, то назначила бы встречу где-нибудь в другом месте, чтобы вы чувствовали себя более комфортно.

— Вы редкостная стерва, голубушка,— серьезно сказал Коновалов.— Только зачем вам пинать лежачего? Самоутверждаться за его счет? Лишних врагов наживать? Учтите, человек может простить проигрыш, но унижение своего достоинства — никогда,— и, совершенно неожиданно для меня, искренне добавил: — Жаль, что мы не в одной команде.

— А я, Аркадий Анатольевич, вообще, ни в чьей команде не состою и состоять не буду. Я сама по себе. Мне слишком дорога моя свобода. Как же вы этого не заметили? При вашей-то наблюдательности и знании жизни? — язвительно сказала я, поняв, как лучше всего отвести угрозу от Семьи.

— Так почему же тогда Панфилов дал вам эту фотографию? Если вы не играете на его стороне? — чуть не заорал Коновалов и я поняла, что его это действительно очень беспокоит.

— Дело в том, что я оказала очень, понимаете, очень серьезную услугу лично ему, и это,— я показала глазами на ежедневник,— плата за нее.

— Подождите, подождите,—сузившиеся глаза Коновалова впились в мне в лицо.— Значит... Так... Но это же совершенно меняет дело!

— Аркадий Анатольевич,— поторопилась я остудить его пыл.— Надеюсь, вы понимаете, что, случись что со мной, точно такая же фотография ляжет на стол... Мне назвать фамилию отца этого мальчика? Или не надо?

— Кажется, я не давал вам повода считать меня идиотом! — огрызнулся он.— Причем здесь вы? На вашем месте мог быть кто угодно. Важны не персоналии. Важен поступок.

Я тут же успокоилась — он заглотнул наживку и решил, что Пан самовольно дал мне этот снимок, не согласовав это предварительно с Матвеем, что давало Коновалову некоторый простор для маневра и возможность контратаковать. Ну, что ж, пусть старается! Его ждет очень серьезное разочарование. Но это уже его проблемы.

— Хорошо,— сказал, наконец, он, наверное, что-то решив для себя.— Моим клиентом является колумбийская экспортно-импортная фирмы «HFL».

— Колумбия? — я от удивления даже растерялась.— А зачем им эти акции?

— Я не задаю таких вопросов своим клиентам, иначе бы их у меня не было. Мне дали поручение на конфиденциальное приобретение акций этого завода, я провел определенную работу и в настоящее время инвестиционная компания «Доверие» является его единственным совладельцем. А, когда господин Наумов вступит в права наследства, мы обратимся к нему с предложением продать свой пакет. Думаю, он согласится,— уверенно заявил Коновалов.— Таким образом, завод будет принадлежать «HFL». А захотят они стать его официальными владельцами или нет, значения не имеет.

Я задумалась — то, что он мне сказал, никоим образом не приближало меня к разгадке.

— Понимаю, Аркадий Анатольевич. Только вам не кажется, что эта, так называемая, «определенная работа» дурно пахнет?

— Помилуйте, Елена Васильевна! — от удивления он только что руками не всплеснул.— Что же в ней дурного? Люди получили предложение продать свои акции по очень приличной цене, вот они и продали.

— Согласна. Особенно, если под ценой подразумевается жизнь,— усмехнулась я.

— Извини, Елена Васильевна, но я вас не понимаю,— Коновалов удивился так искренне, что, не знай я правду, могла бы и поверить.— О чем вы?

— О том, что в результате вашей «определенной работы» в Баратове трупы устали считать. Кто же этот супермен, который ее провел? — задавая этот вопрос, я ничем не рисковала, потому что ответа на него, естественно, не ждала — мне просто хотелось посмотреть на реакцию Коновалова.

— Ах, вот вы о чем! — воскликнул он и горестно вздохнул.— Да-да! Глеб звонил мне и говорил об этих убийствах. Но я не понимаю, о каком супермене вы говорите? Касающимися завода делами у меня в Баратове кроме Глеба никого не занимается, а называть его суперменом можно только с очень большой долей иронии, которую он, пожалуй, воспримет как издевательство. Вы же его, наверное, никогда не видели?

— Не видела,— согласилась я.— Но обязательно посмотрю, чтобы понять, способен ли он с одного удара снести человеку голову.

— О, вы ему обязательно понравитесь! — покивал головой Коновалов и издевательски рассмеялся: — Он любит сильных и решительных мужчин! — и, мгновенно став серьезным, продолжил: — Елена Васильевна! Я не знаю и не хочу знать, зачем «HFL» этот завод. Я понимаю, что они безусловно не будут в восторге, если вы обратитесь к ним за разъяснениями, и предъявят мне вполне обоснованные претензии, но и они, и я это как-нибудь переживем. Да, вы можете очень сильно осложнить мне жизнь, не спорю. Но! Если мне станет совсем уж неуютно в России — а о приближении безрадостных времен я, поверьте, узнаю заранее — то я смогу, пусть и с потерями, свернуть свои дела и уехать. И, будьте уверены, что с кое-какими деньгами, своими связями в определенных кругах, знанием нашей гнусной российской действительности и всех прорех нашего законодательства, я за границей не пропаду. Я, голубушка, буду здравствовать и благоденствовать, хотя бы только потому, что знаю, когда, где, кому и что можно говорить, а о чем лучше промолчать. А вот вы, несмотря на вполне солидный возраст, об этом и представления не имеете.

Он говорил все это спокойно, серьезно и вроде бы равнодушно, но в его глаза, впервые за время нашего разговора, я увидела страх.

— А ведь вы, Аркадий Анатольевич, этого человека боитесь,— медленно сказала я, глядя ему в лицо.— Интересно, а вот того, что я свое обещание возьму и не выполню, а?

После всех гадостей, которые вы мне наговорили? Возьму и не сдержу свое слово. Этого вы не боитесь?

— Нет, этого я как раз не боюсь,— сразу успокоившись, усмехнулся он.— Вы никогда не нарушите данного слова, потому что это будет не по-мужски,— в его голосе зазвучали издевательские нотки.— Вы же воспитаны так, что отворачивать не умеете! Вы же после этого себя уважать перестанете! Да вам, голубушка, ни один враг не сможет причинить столько зла, сколько вы сами себе натворите. Вбив себе однажды что-то в голову, вы будете упорно идти ложным путем, где-то там, далеко внутри, понимая, что он ложный, но ваша гордыня, а это, между прочим, худший из грехов, никогда не позволит вам сознаться в этом. Особенно самой себе. Но наступит момент, когда вы поймете, как ошибались, и на вас обрушится такая тоска, такая безысходность, что все, об кого вы когда-то сладострастно вытирали ноги, как сегодня об меня, почувствуют себя отомщенными! — не без пафоса закончил он.