Алекс Норк - Не уходи. XIX век: детективные новеллы и малоизвестные исторические детали

Я остановил извозчика не доезжая, где-то на середине Малой Бронной, время позволяло пройтись пешком — хотелось еще подумать.

Завещание... мы рассматривали его в ближайшем трактирчике.

После перечисления имущественных ценностей там стояли фамилия и имя сегодняшней нашей знакомки, которой... слово без последних двух букв — «кото», дальше шел неровный горизонтальный разрыв, и сама эта последняя строка была мятой, как будто лист бумаги был сжат с двух концов и с нижнего конца дернули.

Которой передается в наследство всё перечисленное?

Меня резануло вдруг — глубоко внутри что-то не понравилось.

Что именно?

Вон особняк Ольги с горящими окнами, швейцар стоит у дверей. А бедная Настя мыкается где-то одна... почему мысль моя всё время клонится в ее сторону?

Ладно, утро вечера мудренее. Утром, по приказу моих старших товарищей, я должен навестить доктора и деликатно его расспросить.

Я привез большой букет роз, который болтался «головой вниз».

Прекрасный был вечер, и в конце его мы с Ольгой танцевали, не обращая внимания на других, мне нравилось ее близкое дыхания, талия, за ниже которой... а потом тонкие длинные ноги...

— Знаешь, Завьялов, что мне в тебе лучше всего? Что я в тебя не влюблена, а так...

— Я тоже «а так», мне тоже нравится эта свобода, и может быть, о такой именно Пушкин сказал: «покой и воля», дикая воля — как любой неограниченный выбор. Ольге всего восемнадцать, мы так молоды, что больше ничего и не надо. Мы знаем — это несерьезное счастье закончится, но пока оно наше, наше.

Доктор. Сначала к нему, потом к Насте, которой я послал записку, чтоб дожидалась меня.

Едем долго, извозчик везет всё время с какими-то поворотами, это раздражает меня.

Но, наконец, доезжаем.

За те дорожные неприятности мне уготована премия — у доктора нет пациента, и я сразу прохожу в кабинет.

Манера моя уже обычная — приехал от генерала Казанцева, извольте любить и жаловать.

Доктор не знает Казанцева, но на вопросы отвечает охотно и дружелюбно.

— Да, сердце было совсем никаким. Видимо, наследственно ему досталось больное, ну а военная жизнь износ дает большой дополнительный.

— И по срокам его жизни...

— Такого, примерно, и ожидал. А что именно заинтересовало тут жандармерию?

Рассказываю про проблемы с наследством, что мне не запрещено было делать.

— Он мне сам говорил про племянницу в Петербурге. А в честь чего, позвольте спросить, вдруг всё секретарше. Да, она милая женщина, однако вдруг всё.

Объясняю в деликатной манере «в честь чего».

Доктор слушает... и брови его сдвигаются:

— Простите меня, молодой человек, — доктор, волнуясь, расслабляет галстук под белым халатом. — Тут недоразуменье, должно быть — вы точно имели в виду между ними интимную связь?

— Ну, так с ее слов.

Волнение доктора продолжается и передается мне — оттого что ничего непонятно.

— Голубчик, это ерундистика, чепухистика, простите, какая-то.

— Почему?

— Да потому что активность мужчины, как и женщины, впрочем, но мужчины — особенно, зависит от нормальной сердечной деятельности. При такой, как у него, эрекция... вам понятен этот термин?

— Ну, не ребенок.

— Она почти невозможна, понимаете? И если бы даже он как-то сумел напрячься, сам акт не привел бы к экстатическому результату.

Такую категоричность мне трудно сразу поместить в какую-то схему:

— Доктор, это обязательно именно так? Я имею в виду — нет исключений?

— Про исключения медицина всегда говорит — они есть. Но у меня, простите, из постоянного наблюдения за больным, такое исключение не складывается.

— Еще один вопрос: лекарство давала она? Что за лекарство, кстати?

— Капли. Для повышения артериального давления.

— Что если их не давать, э, точнее — давать вместо них нейтральное что-то?

— У меня нет оснований для такого заключения.

— И все-таки, теоретически?

— Если простыми словами — увеличится риск остановки сердечной деятельности.

Н-да.

Опять моя мысль останавливается только на этом.

Ну и поеду к Анастасии. С дядей и Казанцевым договаривались встретиться только вечером, на Рождественке.

Еду с пустой головой, теперь почему-то радуют повороты и переулки.

Недолго, хотя, отсюда до Настиной гостиницы.

О! прогуливается, дожидаясь, у входа.

Я машу ей рукой, скоро сажаю и велю извозчику:

— В Донской монастырь.

— Далековато, барин.

— А тебе лишний полтинник ни к чему заработать?

И сразу поехали быстро.

Настя говорит, что побывала уже в полиции, написала продиктованное ей заявление:

— Вы верите, правда, что-то получится?

— Настя, мой дядя — ученик Алана Пинкертона, слышали о нем?

— Конечно, я всё время читаю англоязычную прессу.

— А Казанцев — главный человек Москвы по уголовным делам.

— И еще вы! — Она улыбается чуть шаловливо. — Вы сказали, мы едем в монастырь?

— Донской — главный некрополь московский, там пол истории нашей лежит.

Донской монастырь с его прекрасным собором Шестнадцатого века и Церковью — семнадцатого, Донской монастырь — не кладбище. Там не умершие, там люди покоятся. Это нельзя объяснить, надо быть там и чувствовать: дядю Пушкина, «Пиковую даму» — Наталью Петровну Голицыну (урожденную Чернышеву), там и прекрасная церковь-усыпальница рода Голицыных, редко, но используемая для богослужения, Зубовы — от Екатерининского фаворита, Огонь-Догановский, которому Пушкин, незадолго до свадьбы, умудрился проиграть 25 тысяч рублей. Огонь-Догановский тоже изображен в «Пиковой даме» хозяином картежного дома, где сошел с ума Герман. Там замечательный наш поэт Иван Иванович Козлов, переведший знаменитый «Вечерний звон» из Мура и написавший поэму «Чернец», слепком с которой стал Лермонтовский «Мцыри». Эпохи, там эпохи, но они не ушедшие, а теплые рядом.

Настя удивляется и радуется, что мы туда едем.

— Еще, после Калужской заставы, начнутся дачи, и вы увидите такое количество сирени, которого не видели во всю жизнь.

Опять улыбка — полного и радостного доверия.

«Такая» не может быть у преступницы.

Я почему-то вспоминаю Сашку, который пьет сейчас где-нибудь на Монмартре, ехал бы, дурак, сейчас лучше с нами.

Скоро начинается обещанная сирень.

Ровными высаженными кустами, и дикими кучками вразброс, отдельными кустами-деревьями...

— Это чудо какое-то!

— А я вам и обещал.

Неожиданно скоро подъезжаем к монастырю.

Я позаботился о медных деньгах для просящих у входа, и с этого начинаю.

Нас благодарят и крестят.

Настя принимается раздавать подряд серебро, что у нее в кошельке.

Бедные радуются, и возникает легкое чувство счастья... и несчастья.

Мы сначала идем в собор — помолиться и поставить свечки.