Виктория Платова - 8–9–8

Вот здорово!..

После манифеста Фэл, отдаленно смахивающего на знаменитую фултонскую речь сэра Уинстона Черчилля, Габриель вдруг начинает испытывать к русским трудно объяснимую симпатию и даже больше — он почти одержим ими. В нации, к которой с опаской относится весь мир, определенно что-то есть.

Жаль, что русские редко заглядывают в «Фидель и Че», а если и заглянут, не станешь же ты приставать к ним с вопросом «Вы, случайно, не из России?» Еще большую жалость вызывает тот факт, что двое русских (две русских) до сих пор не объявились. Между тем мешковина с окон напротив уже снята, а стекла украсили несколько постеров с видами неизвестного Габриелю города. Все это — зимние пейзажи с большим количеством живописно лежащего снега; они вызывают в Габриеле смутную тоску. Здания под снегом непривычно строги, их линии не назовешь простыми, но в них присутствует ясность. И чувствуется перспектива, от которой захватывает дух.

Очень удачные снимки.

Особенно хороши фонари и мосты, но лучше не смотреть на это великолепие, иначе снова упрешься в зиму. А зимы-то как раз хотелось бы избежать.

Заведение называется ТРОИЦКИЙ МОСТ, что означает это странное сочетание из большинства незнакомых Габриелю русских букв, он не знает. Хорошо еще, что внизу имеется вполне понятная приписка на испанском —

Cocina rusa у mediterránea [35] Русская и средиземноморская кухня ( исп .).

Значит, владельцы и вправду русские, остается только выяснить, похожи ли они на пингвинов.

Наплыва посетителей в первое время не наблюдается, что ж, Габриелю это знакомо. Он и сам начинал с абсолютной пустоты. Место здесь не самое плохое, и, хотя вокруг полно всевозможных забегаловок с универсальным фаст-фудом, на русскую кухню еще никто не отваживался. Главное, чтобы она оказалась востребованной и чтобы ее окружало как можно меньше слухов, распускаемых истериками, подобными Фэл. Мол-де русские предлагают посетителям сырое медвежье мясо, приправленное черной икрой и залитое спиртом.

Габриель мысленно желает соседям процветания, а они все не появляются.

Между тем «Троицкий мост» кажется открытым круглосуточно, хотя на вывеске ясно указаны часы его работы — с двенадцати дня до одиннадцати вечера. В какую бы рань ни приходил Габриель — жалюзи над окнами подняты, но кто поднимает их утром и кто опускает ночью? Представители малых народов, которые нещадно эксплуатируются русскими, сказала бы Фэл.

Давно пора было наведаться к русским, представиться и поздравить с открытием, но что-то останавливает Габриеля.

Постеры. Здания под снегом и собственно снег.

Отправиться туда означало бы отправиться в зиму или пройти мимо зимы. А Габриель прекрасно знает, как действует на него зима — пусть всегда теплая и бесснежная; наверное, глубоко условная для русских, но безусловная для него, ведь другой он не знает. Габриель замыкается в себе, становится угрюмым, он в состоянии поддерживать лишь самую примитивную беседу, состоящую из односложных предложений:

— Вы не покажете мне вон ту книгу?

— Эту?

— Ту, которая рядом.

— Конечно. Возьмите.

— Это хорошая книга?

— В аннотации все сказано.

— А про что она?

— В аннотации все сказано.

— А финал у нее счастливый?

— В аннотации все сказано.

— А вы сами ее читали?..

В этом месте (если дело происходит зимой) Габриель обычно говорит «нет». Ведь «да» неизменно вызывает шквал вопросов, на которые нужны развернутые ответы. И — желательно — как можно более подробное описание счастливого финала. Странно все-таки устроены люди — их не интересует ничего, кроме окончательно и бесповоротно безоблачного конца.

Все счастливы, потому что нашли друг друга, мог бы сказать летний Габриель.

Все счастливы, потому что умерли, думает зимний.

Зимой он выглядит полным дураком, социопатом и ипохондриком; в некоторых случаях его можно принять за пришельца из тарелки, зависшей над горой в южной части Города, у старого еврейского кладбища, — за похитителя тел. Кем тогда он будет выглядеть в по-настоящему зимних интерьерах, к тому же еще и русских?..

Лето кончится не скоро — и в этом спасение.

Спасение и в том, чтобы начать, наконец, курить «8–9–8».

Габриель откидывается на спинке стула и забрасывает ноги на прилавок. Затем откусывает кончик раритетной, наугад вытащенной из хьюмидора сигары, подносит к ней спичку (под углом девяносто градусов, иначе пламя коснется краев неравномерно) и терпеливо поворачивает. После этого раздувает затеплившийся в сигаре огонь и делает первую затяжку. Как он и ожидал, рот тотчас заполняется едким дымом. Его мощная струя легко пробивает путь сквозь гортань и опускается в легкие. Через пять минут мучений Габриелю начинает казаться, что его несчастная и совершенно не подготовленная к таким экспериментам плевра покрыта метровым слоем пыли. Еще через минуту на глаза наворачиваются слезы. При этом горло продолжает гореть, как будто в него опустили разогретую до критической температуры металлическую болванку. Как будто в нем открылся филиал ада со всеми атрибутами: языками пламени, чадящей серой и раскаленными докрасна сковородками, которые вот-вот придется облизывать со всех сторон. Прекратить бы все это — и поскорее, сейчас, сию минуту, — но тогда щепетильная в сигарных вопросах Таня с полным основанием сможет назвать его…

назвать его

мелким мошенником, ага. Сентиментальным испанским вруном, не стоящим внимания ни ее самой, ни ее легендарного деда.

СИГАРОЙ «8–9–8», ОДНОЙ ИЗ САМЫХ СИМВОЛИЧНЫХ HABANOS, ВЫ МОЖЕТЕ НАСЛАЖДАТЬСЯ ОКОЛО ЧАСА.

«около часа» — целый час мучений!

«наслаждаться» — как бы не так!.. Будь Габриель конченым мазохистом — лишь тогда он получил бы большое удовольствие от «8–9–8», но беда в том, что он не мазохист.

Впрочем, еще через десять минут тотального кошмара Габриель вовсе не уверен в этом. Отчасти из-за того, что ад убрался из горла (теперь можно говорить разве что о чистилище). Стальная болванка тоже исчезла. Это произошло не само собой, просто он вспомнил инструкции, что присылала ему педантичная Фэл: не глотайте дым — это не сигарета. Легко вдыхайте его, пока он не заполнит рот и не даст полностью ощутить его вкус.

Особенного вкуса Габриель пока не чувствует, но легкие уже свободны от пыли. Вернее, не так: пыль никуда не ушла, но каким-то невероятным образом трансформировалась в плодородную золу. В этой золе буйным цветом расцветает непонятная Габриелю растительная жизнь. Мелкие корешки превращаются в целые корневые системы, раз за разом выпуская все новые стебли.

А затем появляются листья и появляются цветы.