Владимир Флоренцев - Незримый поединок

Только бы просидеть здесь сегодняшнюю ночь, потом день и еще полночи. И тогда уж часа в три, когда над пустыней будет такая темень, хоть глаз выколи, он выберется из норы и двинется напрямик через барханы, туда, где тропинка пересекается с шоссе. И там у моста его будет ожидать машина. Там кореша.

На всякий случай Глухарь обвалил еще один камень и закрыл проход. Не-е-е… теперь ни один черт до него не доберется.

С этими мыслями он и уснул. А проснулся от гула, доносящегося сверху. Узкие каменные своды подрагивали, и казалось, что там наверху кто-то стучит в огромный бубен и сотни ног отплясывают танец. Глухарь догадался, что наступило утро и уже снова пришли на карьер бригады. И вдруг земля задрожала от гула, посыпалась галька, сзади обвалился камень. Аммонал! Глухарь съежился в комок. Обвались вон тот огромный камень впереди — и схоронил бы он за собой Глухаря в подземном мешке.

Вспотевшей рукой он нащупал бутылку и отпил глоток воды. И так сидел, скорчившись, ожидая, когда грохнет очередной взрыв. Но больше взрыва не было.

Когда совсем прекратились глухие удары наверху (значит, шесть часов — снимаются бригады), Глухарь начал пробираться к выходу. Отодвигал в сторону один камень, второй и полз, подтягиваясь на руках и кашляя.

Вот и последний камень. Отодвинуть его, а там — небо. Но отодвинуть камень Глухарь решился не сразу. Отодвинешь — а на тебя в упор глядит пистолетное дуло… И все же он приналег плечом. Слепящие лучи ударили в глаза, и он услышал, как зашуршали из-под камня песок и галька..

Прожекторы! Карьер освещался и охранялся ночью. Такого раньше не бывало. И еще услышал он голоса и собачий лай. Юркой ящерицей отпрянул он назад и пополз, пополз, захлебываясь, загребая обеими руками. Вниз. Направо. Налево…

И уже не вылезал Глухарь больше на поверхность, а забрался совсем глубоко, туда, где и камней не было, а пахло сырой землей. И он начал кашлять.

Сперва по легкому дрожанию стенок он пытался определить, сколько времени утекло — день, два, три? Но потом сбился со счета. И он знал наверняка, что опера ищут его совсем далеко. В других областях. Даже, наверно, всесоюзный розыск объявили. Пусть поищут его. А он тут вот рядом с колонией сидит. И ожидает, когда снимут прожекторы. Он уже ничего не боялся. Даже обвала. У него оставалось всего три сухаря и несколько глотков воды. А когда он уснул, его начали беспокоить крысы.

Большие, но худые крысы подползали к нему совсем близко, пищали и требовали пищи. Одну он убил, но от этого ему легче не стало. Крысы совсем не боялись его и подползали к нему снова. Он пытался отпугивать их криком, но они не уходили. А еще отсырели спички.

Тогда он пополз вверх и когда добрался до первого большого камня, заслонил им дорогу сзади себя. После этого он долго лежал на сырой земле, задыхался и гулко кашлял. Но теперь его последний сухарь, заслоненный камнем, был недоступен крысам.

Глухарь разделил сухарь на три части. И когда съел последнюю, пополз к выходу. Он потерял счет времени, не знал, сколько пробыл в этой норе, день сейчас или ночь.

Несколько раз он отдыхал, пока не показалась впереди узкая корявая щель. Сквозь эту щель он видел — далеко-далеко горела в небе яркая звезда.

Через полчаса ему удалось с трудом отодвинуть камень.

И тогда он выглянул в темноту ночи. Потом пополз, цепляясь за камни. Когда почувствовал, что кругом барханы, попытался идти. Он знал, идти надо прямо. Только прямо. Не сворачивая в сторону. Там у шоссе его будут ждать кореша.

Шел он шатаясь, как пьяный, и через десять шагов упал. И снова пополз вперед, задыхаясь в песчаной пыли. Плыли перед глазами разноцветные круги, а он упорно продвигался к шоссе, где его никто не ждал. Не знал Глухарь, что просидел он в каменной норе десять долгих дней.

Елена вытащила из шкафчика чашку, расколола яйцо и слила белок. Потом взбила его, пока он не зашипел. Тогда она надрезала лимон и, зажмурив глаза, добавила в пену несколько капелек сока. Еще раз взглянула в зеркало, зачерпнула ладонью пенистой массы и намазала ею щеки, лоб — все лицо, отчего оно стало нежизненно белым, какое бывает у больных после операции.

Кожу свою она берегла и любила, и весь туалетный столик был заставлен склянками со всякими настоями, кремами — от солнца, от веснушек, от шелушения и неизвестно еще от чего.

Она снова взглянула в зеркало, поправила волосы и прилегла на кушетку. Когда крем высох, она умылась и одела синее платье. Оно нравилось Григорию, шоферу, с которым она познакомилась недавно. Скоро он придет, хороший такой парень. И Олежку он любит.

Скрипнула калитка, в сумерках Елена увидела фигуру человека, шагнувшего в палисадник. Он!

Елена торопливо подкрасила губы, закинув волосы назад, стянула их в тугой узел. Мельком взглянула еще раз в зеркало.

В дверь постучали. Осторожно, но настойчиво. Григорий никогда так не стучал.

— Лена! Лен!

Голос хриплый, простуженный.

Дверь отворилась. От неожиданности Лена вскрикнула, отпрянула назад. С туалетного столика упало зеркало.

— К счастью, не разбилось, — сказал вошедший. — Ты что? Испугалась?

Он улыбнулся, желтые зубы осветили худое лицо.

— Никого нет? — кивнул он на дверь в соседнюю комнату. — Как снег на голову, да? Ну, что молчишь? Думала, до звонка буду сидеть?

Женщина побледнела, отступила назад.

«Не хочет видеть, — подумал Глухарь, облизывая сухие губы. — Накрасилась. Хахаля ждет?»

Он продвинулся к ней ближе, пальцы его дрожали… Тяжело дыша, схватил ее за тонкую руку, потянул к себе. Он видел влажные широко раскрытые глаза, побледневшие и словно одеревеневшие губы, широкий вырез на платье, открывавший теплое плечо. И в голове у него помутилось… Его тяжелые и жилистые руки, привыкшие за последний год катать тачку и долбить камешек, шарили за спиной у женщины…

— Пусти! — Елена с силой оттолкнула Глухаря.

Он чуть отступил назад, а Елена, отклонившись, задела плечом дверь, ведущую в другую комнату, и она распахнулась. Глухарь увидел — на большой кровати поверх одеяла, съежившись калачиком, спал мальчишка. Он сладко всхрапывал. Сын!

Глухарь видел его впервые — когда Елена родила мальчика, он сидел на строгом и о рождении сына узнал от Квочкиной, давней любовницы своей. Это она написала ему письмо. А Елена никаких писем ему не писала и на «свиданку» не приходила ни разу, пока его не освободили по календарю. Срок тогда у него не так уж большой был, потому что Глухарь схитрил — чувствуя, что его могут поймать с поличным, он выбросил ворованное из окна вагона (поезд как раз проезжал около реки), завязал драку, и посадили его за хулиганство, за это небольшие срока́ дают. После освобождения Елену увидеть не удалось — переехала она в другой город, и пока он добирался к ней, его посадили снова.