Ги Декар - Зверь

— Суд ждет от вас, мэтр Дельо, что вы объясните причину и этого эксперимента, и публично заявленной лжи.

— Суд, конечно, будет немного недоволен мной,— ответил, улыбаясь, Виктор Дельо,— но я прошу его по­терпеть до завтра. Обязуюсь все разъяснить в своей ре­чи. И кроме того, разве нам не предстоит многое узнать из замечательной обвинительной речи, с которой непре­менно выступит господин генеральный адвокат?

— Суд благодарит вас, мадам, — сказал председа­тель.— Можете быть свободны. Слушание дела будет продолжено завтра в час дня. Заседание закрыто.

Надзиратели уже увели подсудимого. Зал пустел. Даниель Жени подошла к Виктору Дельо, спокойно вы­тиравшему пенсне носовым платком.

— Замечательно, мэтр!

— Что замечательно, внучка?

— Ну, то, как вы заронили у присяжных сомнение в виновности подсудимого.

— Да... это удалось, правда? — сказал старый адво­кат со слабой улыбкой— И потом, это было крайне не­обходимо: после выступления свидетелей обвинения об­щее мнение складывалось не в нашу пользу. Вы могли сами судить об этом по реакции зала.

— Но, мэтр, вы уверены, что все это удастся дока­зать?

— Ах, вот вы о чем! Уж не считаете ли вы меня выжившим из ума?

— Нет, что вы, мэтр! Я уверена, как и вы, что Жак не убивал. Он не мог убить. Он слишком умен для та­кого идиотского преступления. И потом... под внеш­ностью зверя я чувствую в нем очень доброго чело­века.

Старый друг смотрел на нее с добродушным любо­пытством, а она не решалась вслух признаться в своих мыслях: «Жак — добрый зверь. Даже, наверно, в объя­тиях. «Зверь», который понравился бы многим женщи­нам. Мне? Не знаю... Такого мужчину надо только вре­мя от времени уметь усмирять. Это, должно быть, не так уж трудно. Но вот, однако же, у этой Соланж не очень-то получалось. Разве что когда она была девоч­кой, а он еще ребенком. А потом, когда она стала жен­щиной, а он сильным мужчиной? Под влиянием Ивона Роделека она вышла за него замуж из самопожертво­вания, а не по любви. А этому бедному Жаку нужна была бы такая любовь...»

И вдруг странная, сумасшедшая мысль вспыхнула в возбужденном сознании девушки: в конце концов, что доказывало, что эта не очень хорошая жена не могла быть преступницей? Она вполне могла бы убить этого американца, подстроив дело так, чтобы вся ответствен­ность пала на Жака: это был бы легкий способ изба­виться от слепоглухонемого, которого она, возможно, уже не могла выносить. «Нет! Это было бы ужасно! То,

что я думаю сейчас, — чудовищно, недостойно меня и этой женщины».

Даниель, устыдившись, зажала ладонями голову, словно хотела спрятаться.

— Ну, что с вами, внучка, померещилось что-то страшное? — забеспокоился Виктор Дельо.

— Да, да, мэтр, вы правильно сказали: именно — по­мерещилось.

— В вашем возрасте,— мягко сказал адвокат,— это нездорово. Кстати, рано утром я получил ответ на теле­грамму, которую вы отправляли вчера. Мне позвонили по телефону прямо из Нью-Йорка. Какое чудесное изо­бретение этот телефон! И практичное к тому же! Воис­тину: с его помощью можно отправить на гильотину то­го, кто никак на это не рассчитывает...

— Слово предоставляется адвокату от прокуратуры мэтру Вуарену.

— Господа судьи, господа присяжные заседатели,— начал противник Виктора Дельо,— моя роль ограничит­ся исключительно защитой памяти Джона Белла, звер­ски убитого пятого мая этого года на борту теплохода «Грасс». Считаю излишним возвращаться к обстоятель­ствам, при которых было совершено это преступление и которые были подробно изложены суду. Свою задачу я вижу в том, чтобы дать представление о личности жерт­вы. Можно утверждать, что этому молодому двадцати­пятилетнему американцу было уготовано блестящее бу­дущее, если вспомнить о том, какой многообещающей была его юность. Закончив с отличием Гарвардский уни­верситет, где он считал делом чести выучить наш язык и овладел им в совершенстве, Джон Белл в восемна­дцать лет записался в одно из лучших войсковых соеди­нений, которое не нуждается в похвале,— в морскую пе­хоту Соединенных Штатов. После капитуляции Японии он вернулся с четырьмя наградами. Как очень многие молодые люди, молодость которых была отмечена страда­ниями войны, Джон Белл мог бы предаваться радостям жизни, но он поступил иначе. На войне он окончатель­но созрел и, зная ее разрушительные последствия в раз­личных частях земного шара, более пострадавших, чем

Америка, без промедления решил посвятить себя небла­годарному делу — снабжению разоренной войной Ев­ропы.

Его отец, сенатор Белл — мы могли оценить здесь сдержанность и уравновешенность его показаний, из ко­торых был исключен малейший намек на чувство мести по отношению к убийце единственного сына,— разве он не поведал нам о том, что самой большой радостью для сына в его новой миссии были постоянные контакты с французскими кругами в Нью-Йорке? Разве Джон Белл не пошел на разрыв с красавицей с Бродвея, чтобы иметь возможность побывать во Франции, которую он так любил, хотя никогда ее еще не видел? И разве отец, обнимая его в последний раз перед отплытием «Грасса», не сказал ему: «Может быть, из путешествия ты приве­зешь француженку. Всем сердцем я желал бы этого!» Мне кажется, господа присяжные, что было бы трудно сильнее любить Францию, и между тем спустя три дня, находясь на борту французского теплохода «Грасс», то есть уже на территории Франции, молодой американец был зверски убит одним из наших соотечественников.

Конечно, мотивы остаются неясными, и мы должны отдать должное защите: ей удалось заронить в умы со­мнение на этот счет, но преступление—вот оно! — на­лицо, дважды удостоверенное — многими отпечатками пальцев, снятыми на месте происшествия, и неоднократ­ными признаниями убийцы. Можно также позволить се­бе растрогаться тем печальным фактом, что преступник страдал от рождения тройным недугом, серьезно отяго­щавшим его существование. Было бы нелепо отрицать, что положение слепоглухонемого от рождения — очень незавидно, но является ли это оправданием для убий­ства? Допуская даже, что Жак Вотье с детства был одержим злобой против окружающих, против тех, кто имел счастье видеть, слышать и говорить, все равно спро­сим себя: давала ли эта звериная ненависть право на убийство? Допустимо ли набрасываться на незнакомого человека, к тому же иностранца, который не сделал ни­чего плохого,— на этого молодого американца, отец ко­торого без колебаний заявил: «Я убежден, что если бы мой сын познакомился с Вотье, он им заинтересовался бы — душа у него была благородная».

Единственным возможным оправданием поступка Вотье— если допустить, что вообще можно оправдать пре­ступление,— могла бы быть его невменяемость. Некото­рым из вас, господа присяжные, в начале процесса мог­ло показаться, что мы имеем дело с опасным сумасшед­шим. Справедливый приговор в таком случае мог бы быть иным: поскольку это снимало бы ответственность с подсудимого, защитники могли бы надеяться отпра­вить его в дом для душевнобольных, где он закончил бы свои дни, не представляя постоянной опасности для об­щества. Но показания свидетелей, осведомленность, ав­торитет и независимость которых вне всяких сомнений, доказали, что Жак Вотье — вменяем.