Феликс Меркулов - Он не хотел предавать

— Это… Ты… Того… Может, надо отвезти к врачу? — выдавил Завальнюк.

Люба взглянула на него особенным взглядом — мягким, загадочным и, как говорил ее первый муж Рауль, «освещенным изнутри». Этим взглядом она пользовалась в особых случаях, когда мужчину следовало не грубо соблазнить, а мягко покорить, признав себя побежденной: упасть к ногам властелина и повелителя, приставить его кинжал к своему горлу и сказать одним взглядом: «Я в твоей власти! Можешь меня убить, но… умоляю, умоляю!»

— Егор, я же не больна, — нежным голосом произнесла она. — Я просто беременна!

И погладила его по голове как несмышленыша.

В тот вечер он впервые предложил ей вместе поужинать. На кухне. Она отказалась.

— Если хочешь, я посижу с тобой, — предложила она, — но есть не буду. Разве что овсяный отвар с ржаными сухариками?

Кончилось тем, что Завальнюк с подносом на коленях переместился к ней в спальню и, усевшись в ногах ее постели, жевал и не сводил с жены преданного взгляда.

Так стало повторяться часто, но не слишком — чтобы это не вошло у него в дурную привычку! Иногда, сославшись на сонливость и головную боль, она выпроваживала его есть на кухню.

Ребенок, ребенок… Это жуткое, орущее, срыгивающее, ноющее, слюнявое и сопливое существо, от которого все почему-то сходят с ума! Только его не хватало ей для полного счастья.

Любовь заточила себя на все лето в Жуковке, не появлялась на работе — благо в Москве царило летнее гастрольное затишье. Ее комната превратилась в кунсткамеру фарфоровых кукол и ангелочков. Неделю она провела с Завальнюком в Биаррице и там накупила тошнотворных дамских журналов по пэчворку и фитодизайну, бюргерских корзиночек для рукоделья и вообще всячески демонстрировала мужу открывшийся в ней талант наседки. Забыв про свой привычный гардероб от Донны Каран, на этот месяц она облачилась в цветочно-воздушные тряпки от Живанши, женственность которого всегда вызывала у нее внутренний протест.

Леже все еще ни о чем не знал, но о многом догадывался. Несуществующий ребенок стал их первой общей тайной, тем цементом, который сплотил их в одну команду. По ночам Любовь ненадолго забегала к нему в комнату. На нежности не хватало времени, она шипела: хватит, оставь, не до того!

— Можно подумать, ты и вправду беременна, — ухмылялся он.

Она смешивала себе джин-тоник и с наслаждением затягивалась сигаретой.

— Весь день притворяться беременной — это выше сил человеческих. Не понимаю, откуда берутся дуры, готовые терпеть это девять месяцев?

Леже смотрел на нее и ухмылялся.

И вот однажды все карты были открыты, все слова сказаны.

Они приступили к выработке плана убийства с такой тщательностью, будто готовили военную операцию. Любовь жутко паниковала. Ее раздражала самоуверенность Леже, его снисходительный тон: он лучше ее разбирался в технических деталях, походя бросался «умными» словечками из жаргона профессионального автомеханика. Любовь привыкла доверять только себе. Ей очень, очень не нравилось, что в самый решающий момент своей жизни она вынуждена полностью довериться постороннему. Доверие! Этого слова не существовало в ее словаре!

Леже раскладывал на столе свои чертежи и план Рублево-Успенского шоссе. Теоретический замысел требовал точной привязки к местности. Подходящие ремонтные работы шли только на одном отрезке шоссе. Любови не нравилось, что там при обочине стояли строительные вагончики, в которых днем и ночью кто-то находился. Леже убеждал ее, что лучшего места не придумаешь. Есть другой вариант, похуже, — мост. Но там прямая как стрела трасса, а бетонную опору моста трудно не заметить.

— А бульдозер не заметить легко? — парировала Любовь.

— Он стоит за поворотом.

— А если в ту ночь его откатят на сто метров?

— Тогда и будем искать другой вариант.

Наступили темные, густые, чернильные августовские ночи. По ночам звезды сверкали высоко в небе миллиардами точек, не отдавая света земле.

— Сейчас или никогда, — заявил Леже.

Дешевый шоферский пафос! По существу, он так и остался дешевкой, тупым механиком, которого раз в жизни волна случая вынесла наверх. Если бы неудача, Леже до сих пор подкручивал бы гайки в чужих лимузинах, вытирал руки о грязную майку, рыгал, ругался, пил молодое виноградное вино и разбивал сердца продавщиц в окрестных барах. Из какого городишки он был родом? Департамент Марна… Он говорил, да она путала названия.

Но сейчас выяснять отношения казалось поздно. Они все задумали. Оставалось осуществить.

— На этой неделе, — предупредил Леже. — Оттягивать некуда, он опять уезжает.

Любовь сама рассказала о предстоящей поездке Завальнюка в Италию. Все вдруг становилось серьезно.

Леже принес из холодильника бутылку своего любимого рома «Guavaberry», плеснул в стакан, ножом надрезал себе палец и выдавил в стакан каплю крови.

— Что ты делаешь? — удивилась Любовь.

— Дай свою руку, — приказал он.

— Ты что, свихнулся?! — Она спрятала руки за сипну. — Отстань! Нет!

Леже силой вырвал ее руку. Она затрепыхалась, но кричать не могла — их могли услышать, окна спальни Завальнюка выходили на гараж. Леже заломил ей руку за спину.

— Видишь? — сказал он. — Я сильнее тебя.

Он сжал ее руку так, что она не могла шевельнуться, и только вздрогнула, почувствовав лезвие ножа на своем пальце. Он выдавил несколько капель ее крови в стакан:

— Пей.

— Ты рехнулся.

— Пей!

— Ни за что!

Он схватил ее за горло. Люба стиснула зубы и вертела головой, но Леже сумел силой влить ей в рот несколько капель. Остальное он осушил одним глотком и сразу отпустил ее руки.

— Дебил! — крикнула она, потирая затекшие запястья.

Леже снисходительно ухмыльнулся.

— Без жертвы нет удачи.

Люба отхлебнула ром из бутылки. Ей мерещился во рту металлический привкус крови, хотелось его перебить.

— Когда? — спросила она.

— Ты не должна знать, — хладнокровно ответил Леже.

— Как это — не должна знать? Говори — когда!

— Когда я решу.

Люба задохнулась от ярости:

— Здесь я решаю! — и наотмашь влепила ему пощечину.

И тут же пожалела, что не сдержалась.

Леже рассеянно провел ладонью по покрасневшей щеке, поднялся с кресла. Любовь испугалась, что он собирается уйти. Но он внезапно развернулся и залепил ей такую оплеуху, что у нее зазвенело в ушах, а из глаз брызнули слезы.

— Запомни, что здесь решаю я.

— Скотина, я тебя убью, — прошептала Люба.

— Сначала убей своего мужа.

Это было так грубо! Она никогда не называла предстоящую смерть Завальнюка убийством, она говорила: «несчастный случай», «катастрофа», «авария». «Мой муж попадет в аварию»… «Когда произойдет этот несчастный случай»…