Жан-Пьер Гаттеньо - Месье, сделайте мне больно

Ну, раз он так говорил! Глядя в окно, я заметил Май Ли, которая переходила улицу. Она ушла, не предупредив меня. Вероятно, боялась повторения вчерашнего. Она остановилась перед «Ланчей» и долго смотрела на нее, время от времени поднимая глаза на окна моего кабинета. В то же мгновение из темноты появился Герострат. Я этому удивился, так как он должен был изображать Деда Мороза в своем магазине. Мое изумление усилилось, когда я увидел, что он заговорил с ней. Правда, он разговаривал со всеми, но было странно, что Май Ли, не слишком словоохотливая, так любезно ему ответила. Я бы дорого дал, чтобы узнать, что они говорили друг другу. Герострат, казалось, объяснял ей что-то, показывая на окно моего кабинета, в то время как она с одобрительным видом кивала головой. Но холод, вероятно, положил предел их дискуссии, так как они не задержались на улице. Май Ли пошла вверх по скверу д'Анвер к метро, Герострат немного подождал, и, прихватив свою сумку на колесиках, двинул к улице Данкерка.

Тем временем Семяизвергатель продолжал свой гимн аналитической практике.

– Когда я говорил, что мы в приличном обществе, я имел в виду не только вас, но и пациентов, которых встречаю в комнате ожидания. С ними я хорошо себя чувствую, это мои собратья по несчастью. Мы как одна семья. Семья тех, кому неловко в собственной шкуре. Семья, не охочая до чужих тайн, где каждый остается при своем и не лезет к другим. Наши отношения ограничиваются взглядами, которыми мы обмениваемся, чтобы приветствовать друг друга. Но эти взгляды делают нас бесконечно более близкими, чем ночь, проведенная в одной постели.

Мне было интересно, как долго он собирался продолжать развивать эту тему, и тут его слова заставили меня насторожиться.

– То же самое с пациенткой, которую я иногда встречаю в комнате ожидания. Элегантная женщина, которая носит пальто из оцелота. В первый раз, когда наши взгляды встретились, мне вспомнились строки: «Тебя любил бы я – и это знала ты!» [9]Не более того, и тем лучше. Теперь, когда я ее вижу, нахожу в ее глазах то немое согласие, ту общность, которая и составляет все богатство отношений между индивидуумами, так что нет нужды в плотском выражении, чтобы объясниться друг с другом. Со временем я приметил ее автомобиль, «Ланча», серый металлик, всегда припаркован перед лицеем, как если бы это место по праву принадлежало ей. Когда я вижу эту машину, то знаю, что она у вас, тогда я жду внизу, чтобы не беспокоить ее. Она каждый раз улыбкой благодарит меня за это. Улыбкой, в которой нет ни капли похоти. Однажды из-за нее, вы, может быть, помните, я пропустил сеанс «Ланча» была перед вашим домом, я больше получаса прождал ее под дождем. А когда решился подняться, мое время уже прошло. Это случилось, должно быть, один единственный раз. Спускаясь вниз, я подошел поближе рассмотреть машину, она оказалась не ее. Она никогда не узнает, что из-за нее я пропустил сеанс. Это мой тайный подарок ей. Еще более ценный оттого, что она о нем не знает.

Он размышлял мгновение:

– Только я не могу делать такие подарки постоянно. Сегодня вечером я решил, что видел ее машину на привычном месте. Сначала хотел подождать, чтобы не беспокоить ее, но не был уверен, что она у вас, – она никогда не приходит по вторникам, тогда я поспешил подняться. И вот теперь, это странно, у меня такое впечатление, что в этом кабинете есть что-то от нее…

Мой взгляд встретился с помутневшим взглядом Ольги в нескольких сантиметрах под ним, и мне показалось, что необходимо срочно закончить сеанс.

– Хорошо, месье, – произнес я, вставая.

– В глубине души я уверен, что это ее машина, – добавил он удивленно, усаживаясь на край кушетки.

Поднялся, положил на стол пятьсот франков и, пожав мне руку, ушел.

Из окна я видел, как он направился к «Ланче». Как и Май Ли, он какое-то время рассматривал ее. Не хватало только Герострата, чтобы сообщить ему о своих познаниях в этом вопросе. Но он не появился. Работа Деда Мороза, должно быть, обязывала. Семяизвергатель поднял глаза на окна моего кабинета, поколебался, потом смиренно направился к своему «Роверу», припаркованному перед дверью моего дома во втором ряду, завел мотор и тронулся с места.

Я не стал перекладывать Ольгу на кушетку. На или под, какая разница? Закрыв дверь кабинета на ключ и открыв окно, чтобы помешать разложению – меня беспокоило чередование тепла и холода, и я уже не помнил, что по этому поводу говорила судебная медицина, – я спустился в приемную и еще раз позвонил Шапиро.

Как я и ожидал, секретарь предложил мне перезвонить или оставить сообщение. На этот раз я решился:

– Попросите комиссара, как только он вернется, позвонить Мишелю Дюрану, – сказал я. – Это срочно.

Потом снова попытался дозвониться до Ребекки, но безрезультатно. Вне себя я повесил трубку. Прощание, скорее всего, не удалось, я не представлял себя, отправляющим ей телеграмму или оставляющим сообщение на автоответчике: «Пациентка задушена, пока я спал, – возможно, я виновен – сдаюсь полиции – всегда твой – Мишель».

Я вытянулся на канапе. Ожидание могло оказаться долгим, но мне не нужно больше было звонить в комиссариат. Некоторым образом мое сообщение официально уведомляло о смерти Ольги. Оставалось только позволить событиям идти своим чередом. Может быть, все окажется не так уж и ужасно? Может быть, Шапиро отнесется с пониманием и не будет усердствовать, чтобы повесить это убийство на меня? Может быть…

В действительности, я ни в чем не был уверен. Чтобы склонить Шапиро к версии о своей невиновности, нужно было бы верить в нее самому. Я не сдвинулся с кресла – двигались мои мысли, – но как поклясться в этом? Не сама же Ольга себя задушила. Кто это сделал? Сколько раз я уже задавал себе этот вопрос? Ольга была невыносима, ну и что? Чтобы убить ее, требовались более веские причины. Какое безрассудство или какая непонятная связь, существовавшая между мной и этой женщиной, толкнула меня на то, чтобы защитить ее перед Шапиро? Странное поведение для психоаналитика Ольга не ошиблась, поблагодарив меня за этот жест. Кто знает, может, эта связь и послужила причиной драмы? После всего я мечтал своими руками ее прикончить. Когда я работал в психиатрической больнице, один пациент упоминал о какой-то черной дыре в своей жизни. Затмение, которое продлилось не более получаса, но этого хватило, чтобы задушить жену и двоих детей. Он ничего не помнил, но этот эпизод возвращался к нему в форме мучительных галлюцинаций. Я тоже говорил Злибовику о затмении, но у меня не было никаких видений, я всего лишь оставался на полпути между креслом и кушеткой.

Мой взгляд упал на картину Ребекки. «Конец света»! Название соответствовало обстоятельствам. Образы пастельных тонов, исчезающие в вихре цвета, напомнили мне донышки артишоков. Донышки артишоков символизировали мой конец. Любопытный способ проститься со свободой.