Николай Волков - Не дрогнет рука

— Разве Степан Сергеевич пил? — удивился я. — Что-то не было слышно.

— Раньше он никогда не пил, разве только по праздникам немного, да я бы и не позволила. А там, в Москве, видимо, избаловался от нечего делать.

— Он что-нибудь сказал вам о том, приедет или нет?

— Он просил денег. У него не было на билет.

— И вы ему дали?

— Странный вопрос! Конечно, нет! Вы же сами знаете, что у меня не было своих денег, а дать ему деньги Константина Павловича я считала, по меньшей мере, неудобным. Я и так была до крайности поражена, что Степан Сергеевич, всегда так высоко ставивший вопросы личного достоинства, мог опуститься до того, чтобы просить у меня денег, прекрасно зная, чьи они. Правда, он обещал отдать их в Борске, но это мало меняет дело. Тут вопрос в принципе.

— Значит, он не приедет? — продолжал добиваться я.

— Не могу сказать! — с нескрываемым раздражением ответила Анна Максимовна. — Я знаю, что мама получила от него телеграмму, что-то там продавала из его вещей, но я ее об этом не расспрашивала. Этот человек после неприятностей, которые он мне причинил, для меня не существует!

И вот наступил, наконец, день, когда я должен был покинуть Борск. Ничто больше не могло оправдать моей задержки здесь. Даже билет на поезд был куплен и вещи сложены.

С тягостным чувством я думал о предстоящем прощании с Галей. Уехать не попрощавшись было бессовестно, прощаться с ней при родителях — значило подвергнуть ее риску выдать им свою сердечную тайну.

Еще с вечера я простился с Василием Лукичом, и при этом мне показалось, что в его серьезном, пристально устремленном на меня взгляде кроется невысказанный упрек. Утром, когда Галя вышла открыть ставни, я обождал ее в сенях и сказал, что уезжаю.

Она вздрогнула, точно я ее ударил, и ее губы почти беззвучно прошептали:

— И не вернешься?

Столько отчаяния и укора было в этих словах, что я готов был провалиться сквозь землю. В этот момент мне самому показалась дикой мысль, что мы больше никогда не увидимся. Однако я ответил довольно твердо:

— Верней всего, что не вернусь. У меня здесь уже все закончено.

— Нет, не все! — горячо вырвалось у нее. — Не все, — повторила она уже менее уверенно и, прижав ко лбу кончики пальцев, точно что-то припоминая, заговорила быстро и невнятно: — Погоди, погоди… сейчас… только не уходи, дай собраться с мыслями. Как это внезапно!.. Впрочем, я давно этого ждала. — Потом, как бы очнувшись, она решительно спросила:

— Можешь ты мне уделить полчаса? Всего полчаса. Я сейчас, в одну минуту буду готова. — И она исчезла за дверью.

Когда, немного обождав в сенях, я вошел в кухню, Галя уже успела уложить на голове косы, набросить пуховый платок и снимала с вешалки пальто. Я помог ей надеть его.

— Это в первый раз, — подчеркнула она с печальным упреком.

— И в последний, — неуклюже пошутил я и покраснел от досады на сказанные невпопад слова.

— Неизвестно. Ничего неизвестно! — с ударением произнесла Галя.

Мы вышли. Видя, что Галя спешит, я удержал ее за локоть:

— Куда ты бежишь, ведь до начала работы, по крайней мере, еще час.

— Только пойдем куда-нибудь, где мы будем одни, — попросила она. — Чтобы никого вокруг… Ты не бойся, я плакать не буду, я только посмотрю на тебя. Ты вот говоришь: навсегда… в последний раз… а вдруг и верно в последний? — Губы ее искривила судорога рыдания, но она прикусила их.

Солнце вставало, золотя легкую морозную дымку, стоявшую в воздухе, но день обещал быть опять теплым. Вчера, несмотря на декабрь, даже таяло.

Мы вышли за город. У того обрыва, где мы недавно стояли с ней, виднелась машина с лежащим под нею шофером. Галя умоляюще взглянула на меня, и мы пошли дальше по черной, обтаявшей за последние дни дороге, бегущей вкось по склону высокой, увенчанной шапкой кудрявого леса, горы. Внизу, под нами, теснились желтые пристанционные постройки с бурыми вениками голых тополей и новые нарядные дома заводского поселка.

— Поднимемся к лесу? — предложил я Гале. — Хоть на город взгляну… (Тут я опять чуть не сказал: «В последний раз», — но вовремя спохватился). Шутка ли, ведь столько лет я здесь прожил. Теперь, как кусок сердца, отрывать придется.

— Это зарастет! — с трагической ноткой, точно про себя, промолвила Галя.

Снег на склоне горы подтаял как бы длинными ступенями, и под каждой такой ступенью образовались ячейки, выложенные изнутри ледяными хрусталиками. Лыжный след причудливым белым зигзагом, наискось перечеркнувший гору, тоже подтаял с боков и стоял как на подпорках, унизанных прозрачным бисером.

Подъем нам дался нелегко. Ноги скользили и по снегу, и особенно по обледеневшей траве, торчавшей из-под него пучками желтой мочалы. Хватаясь за вершинки крохотных сосенок и за обгорелые пеньки, мы поднялись высоко, к самой опушке соснового бора. Еще на моей памяти он был густым и могучим, его сильно повырубили, но он все еще напоминал чудесный храм с высокими стройными колоннами. Глубокая тишина стояла вокруг, и едва доносившийся сюда далекий шум города только подчеркивал полный величия покой зимнего леса.

Налетел порыв ветра, и точно чьи-то пальцы коснулись невидимых струн — лес заговорил, зашумел, с широких лапчатых ветвей посыпался снег.

— Так что же, значит, навсегда? — спросила Галя, глядя на меня со все еще теплящейся в глазах надеждой.

— Вернее всего, что так, — ответил я, невольно опуская глаза. — Да и зачем мне оставаться, зря мучить тебя и мучиться самому?

— Да тебе-то какое мучение?

— Неужели ты думаешь, что мне все равно, если больно тебе?

— Не понимаю. Что тебе до меня, если ты меня не любишь.

— Ты все равно мне дорога. Раньше я как-то этого не замечал, но вот сейчас, когда нужно расставаться, сам не знаю, что со мной: точно потерял что-то. А ехать нужно.

— Почему нужно? Из-за твоей работы или больше из-за нее? — допытывалась Галя.

— И из-за того и из-за другого, — жестко ответил я, чувствуя, что воля моя слабеет, и мне уже не так хочется уехать из Борска, как раньше. — И из-за тебя тоже. Нам нужно расстаться.

— Неужели я так тебе надоела?

— Нет, не надоела… скорее наоборот: я все больше и больше думаю о тебе, а добра от этого не будет. Только мучение одно для обоих.

— Ты уверен в этом? — и не дав ответить, точно боясь получить горький для себя ответ, Галя быстро заговорила: — Ну скажи мне, Дима, почему в мире такая ужасная несправедливость? Ведь даже у нас, где, кажется, женщина во всем уравнена с мужчиной — и в труде, и в правах, и в почете, а вот в любви этого равенства для нее нет. Например: полюбит парень девушку, а она его знать не хочет, но он не теряет надежды, ходит и ходит за ней, как привязанный, поет и поет ей о своей любви на разные лады. Вот она сперва прислушиваться к нему начнет, потом приглядываться — смотришь, и поженились, да еще и живут как счастливо — загляденье! И все вокруг за такое поведение хвалят его: «Уж такой-то он постоянный, такой верный, видно, хорошей души человек!». А полюбит девушка парня, тут уж совсем другое получается: она ему и слова сказать о своей любви не посмеет, чтобы ее не просмеяли. А если которая и осмелится, то сам же парень ее бесстыдной назовет, и для людей она будет настоящим посмешищем.