Николай Волков - Не дрогнет рука

Я всегда считал, что неудобно молодой женщине не работать, она тоже на словах соглашалась со мной, но вначале было у нее оправдание — малютка на руках. К тому же она довольно резонно рассуждала, что если будет работать, то придется брать домработницу, то есть все равно изымать человека из государственного хозяйства. Я с ней в этом соглашался, как и во всем, что бы она ни говорила.

Нужно вам сказать, что никогда она у меня ничего не просила, а как-то так умела подойти, что я сам же предлагал все, что ей только захочется. Советовал я ей побольше читать. Но ведь для этою требовалось свободное время, и взяли мы поэтому в дом сперва старушку-няньку, чтобы за Жориком приглядывала, пока жена с книжкой на диване лежит, а потом и девушку, чтобы обед готовила, да еще мамашу свою жена к нам перевезла. И стала она у меня жить, как барыня: «Няня, подай, Маня, приготовь, мама, принеси». А я ничего этого не замечал, жил да радовался, что в доме у нас порядок, все прибрано, ребенок чистенький, здоровенький, словом, тишь да гладь.

Вдруг начала жена поговаривать, что хотелось бы ей учиться на курсах или в техникуме, и даже книг набрала и начала готовиться. Я обрадовался, предлагаю помочь ей, разъяснить что непонятно, но она мне говорит, что сама все прекрасно понимает, но только просит, чтобы скорей мы переехали в город, где она будет учиться.

Переезд этот для меня был тяжелым. С совхозом я душой сросся. Ведь я же его строил. Сколько было в нем моего пота и крови вложено, сколько из-за него нервов потрепано, даже два выговора получено. Зато и вырос он за последние годы неузнаваемо, в полном смысле на ноги поднялся. И тут все это мне предстояло бросить!

Страшная это штука — расставаться с любимым делом. Я не захотел переезжать, но жена и тут нашлась: «Хорошо, говорит, не езди, я одна в город перееду. Живут же другие в общежитиях, вот и я устроюсь. Мне там даже веселее будет, чем с тобой».

Характер ее я прекрасно знал. Она, как говорится, и пересолит, да выхлебает, и поехал к в Борск просить о переводе в город.

Не хотели меня сперва отпускать, а потом учли мое положение и перевели в райзо.

Приехали мы в город, огляделись.

«Прежде всего, — говорит жена, — нужно квартиру отремонтировать, кухоньку пристроить, сарайчик поставить, побелить, покрасить, словом, устроиться по-человечески, так, чтобы и людей принять было бы не стыдно». Кстати сказать — о людях. Ведь это был только один разговор, что людей принять. Никого мы не принимали, и сами от всех людей каменной стеной отгородились.

Товарищей моих и их жен супруга моя не жаловала, все ей глупыми да неотесанными казались, а те, кого бы она сама хотела пригласить, ею не интересовались. Так и жили мы одни, как бирюки. Мне это было не так заметно, потому что я все время в разъездах, на людях, а она скучала.

Все деньги, что у нас были, она истратила на ремонт, но самое главное — за хлопотами пропустила время поступления на курсы, хотя я ей и напоминал не раз, однако ничуть этим не огорчилась: «Подготовлюсь, — говорит, — лучше к будущему году. Тогда уже наверняка поступлю». Но вот и еще год прошел, и другой, и третий, а жена и думать забыла, зачем в город переехала. Теперь у нее была уже другая песня: «Не до учения мне, я должна сына воспитывать. Не хочу я, чтобы из него беспризорник вырос».

Я спорить не стал, потому что со своими поездками не мог уделять сынишке много времени, бабка у нас древняя. Пусть, думаю, Анна Максимовна Жориком занимается.

Воспитывала она его строго. Приучила поздороваться, попрощаться, поблагодарить, уступить старшим место. Все это он умел, но душу его она не сумела к себе привлечь, скорее, наоборот, ожесточила. Ласки он от нее не видел, а все выговоры, замечания да наказания разные за всякие пустяки, прямо иная мачеха лучше. А если я ей что скажу поперек, то у нее один ответ: «Ты ничего не понимаешь».

Денег она ему никогда не давала, боялась, что курить начнет, и все от него запирала, хотя он и так ничего не взял бы. Не такой он был.

К работе по дому жена не только не приучила Жорика, но даже сердилась, когда он колол дрова или выносил помои из кухни.

«Зачем тогда прислугу держать? — кричала она на него. — Ведь деньги ей платим, а не щепки! Твое дело — учиться, и больше мы от тебя ничего не требуем». Ребят чужих она к нам в дом не пускала, и ему запрещала к ним ходить, чтобы он дурному от них не научился. Так и рос он у нас, отгороженный от всего мира, занятый только ничтожными событиями, касавшимися нашей семьи. И видно было, что это ему и скучно, и тягостно, но роптать он не смел. А я всему этому издевательству над ребенком потворствовал, хотя и претило оно мне ужасно, но я знал, что возражать бесполезно, тем более, что я был в своей семье каким-то гостем. Часто месяцами не виделись.

Зато, бывало, когда я возвращался домой из командировки, Жорик от меня ни на шаг не отходил — так наскучается без меня. Ласковый он был, хороший мальчишка…

Тут голос у Саввина точно перехватило, он замолк, судорожно сгорбился, стиснув что было сил зубы, и закрыл лицо рукавом пальто.

Мертвая тишина водворилась в зале.

— Вечером, бывало, — продолжал он прерывающимся голосом, — когда мать уснет, проберется он ко мне на кровать, прижмется и шепчет на ухо: «Летом мы с тобой путешествовать поедем, ружье возьмем, удочки…» Я его гоню спать, ведь в школу утром рано нужно идти, а он заплачет: «И ты меня гонишь…».

Виноват я перед ним, страшно виноват. Детское сердце ласки требует, а он ее у нас не видел. Да и сами посудите, с работы приду измочаленный, издерганный (не ладилось у меня с начальством), и, вместо того чтобы с ним поговорить, хоть маленько его делами поинтересоваться, завалюсь с газетой на диван. Иди, скажу, учи уроки. А он только посмотрит на меня жалобно. Э-эх!

Потом родилась у нас дочка. Сколько радости было для нас с женой! Жорик тоже полюбил сестренку, но только Анна Максимовна даже подойти поближе к ней ему не позволяла, боялась, что он может испугать или уронить ребенка.

Тут, надо признаться, жить сынишке стало хуже: внимания меньше, попреков больше. Теперь и я все часы, которые удавалось выкраивать для семьи, проводил с дочуркой, но не помню, чтобы хоть раз тогда Жорик пожаловался, что о нем совсем забыли. Стал только более замкнут и не так уж льнул ко мне, как раньше.

Прошел, примерно, год после рождения малютки, как вдруг начал я замечать перемену в Анне Максимовне. Положим, она и всегда очень следила за своей внешностью, а тут что-то уж особенно тщательно стала одеваться, тон у нее появился какой-то сдержанный и холодный, даже — вы поверите? — походка другая стала.

По натуре я человек правдивый, других обманывать не умею и сам всегда вижу, когда мне лгут. Однако у себя дома не разглядел обмана. Слишком я любил свою жену, слишком верил ей. «Пойду пройдусь», «Схожу к портнихе», «У нас сегодня кружок вышивания». Ну и сделай милость, иди, если нужно! И она ходила! Уж если при мне за последнее время почти ни одного вечера нельзя было удержать ее дома, то что же делалось, когда я уезжал?