Карло Фруттеро - Его осенило в воскресенье

— Мужайтесь, синьор Реджис, мужайтесь. Расскажите мне все, и вам сразу станет лучше…

— Комиссар, моя жизнь…

— Знаю, знаю, — поспешно сказал Сантамария, который по опыту знал, что признания после обморока и слез непременно включают в себя длиннейшие воспоминания детства. Но Реджис схватил его за рукав и приподнялся.

— Моя жизнь — вечный поиск красоты. Вы меня понимаете? Только красоты, и ничего более. Красоты во всех ее формах и проявлениях.

Он снова рухнул на постель, обессилев после провозглашения своего кредо. Сантамария сомневался, позволить ли ему и дальше изливать душу или сразу перейти к сути дела. В конце концов он выбрал компромиссный путь.

— Гарроне разделял… ваши идеи? Выл вашим другом?

— Единственным… — не открывая глаз, прошептал Реджис. — Единственный человек, которого я мог назвать своим истинным другом… Вы не представляете… не можете себе представить.

Сантамария отлично себе это представлял. Он знал, что все маньяки, люди, сбившиеся с пути, извращенцы уверены, что только они одни знают, как нередко тяжела, гнусна и трагична жизнь, сколько в ней постыдного и мрачного. Именно это вечное смакование своего страдания вызывает у нормальных людей отвращение к ним. Они будто присвоили себе монополию на боль и горе. Каждый из них воображает себя распятым Христом. Даже в области вымышленных и подлинных страданий конкуренция стала беспощадной. Близится время невероятных катаклизмов, подумал Сантамария.

— Гарроне приходил к вам сюда? — спросил он, взяв бинокль (сделано в Японии).

— Нечасто, но приходил.

— У вас были бдения на террасе?

Реджис засмеялся мерзким смехом человека с извращенными привычками, который уже не стесняется собеседника.

— Да, несколько раз. Тушили свет и из нашей маленькой обсерватории… — Он показал рукой на окна здания напротив. — Летом кое-то забывает опустить жалюзи и задернуть шторы… — Он сел на кровати, взял с ночного столика пустой конверт и стал им обмахиваться. — Мне уже лучше, — объявил он. — Это было… было, признаюсь вам, как удар в голову. Увы, и я говорю вам это как человеку, а не как полицейскому, до сих пор против нас, ночных бродяг и гомосексуалистов, существует сильнейшее предубеждение.

Сейчас последует «научное» объяснение со ссылками на Фрейда и Де Кинси и с примерами из древней и новой истории.

Сантамария встал и подошел к терраске.

— Вы занесены в списки?

— В какие списки? — не понял Реджис.

— Вас когда-нибудь задерживала полиция нравов?

Реджис напряг все мускулы лица, пытаясь подавить приступ смеха (с чего ему вдруг стало так весело?!), но в конце концов не выдержал и расхохотался, оглушительно громко.

— Не обижайтесь, — захлебываясь, сказал он, — не обижайтесь, но ваши облавы… — Он выпустил из рук конверт, который, словно планер, подлетел и упал у ног Сантамарии, протянул руку, взял со столика стакан воды и отхлебнул глоток. — Простите, комиссар, но если бы вы знали… Я раз пять или шесть попадал в большие облавы, которые вы называете «очистительной операцией». И уж не обессудьте, но ее избежал бы даже паралитик! Для нас это стало приятным спортивным состязанием. Где вы только находите этих ваших загонщиков? В институте слепых?

А ведь он прав, подумал Сантамария, вспомнив об облаве, в которой принимал участие. Он наклонился и поднял конверт с двумя датскими марками, адресованный синьору О. Реджису.

— Нет, совсем не вы вызываете у нас страх, — внезапно помрачнев, сказал Реджис.

— Вы собираете марки, синьор Реджис?

— Э-э, есть у меня маленькая коллекция. При моем жалованье я не могу себе позволить большего. Хотите посмотреть? — Не дожидаясь ответа, он соскочил с кровати и подошел к одной из полок. Выбрал один из толстых альбомов в синем переплете под кожу, открыл его и протянул Сантамарии. — Подводная серия… одна из наиболее удачных с эстетической точки зрения. Я ее заказал в Германии, как раз когда произошла ревальвация марки. — Он не колеблясь извлек с полки второй альбом. — Но и серия «великие побоища» в техническом отношении стоит на таком уровне, о котором мы в Италии можем пока только мечтать. — Он показал на прозрачные карманчики, в которые вместе с марками были вставлены несколько цветных порнографических фотографий. — Но в марках этой серии элемент садизма, честно говоря, слишком велик… — Он закрыл альбом. — Что поделаешь, это всего лишь суррогат. Гарроне всегда мне это говорил. Но только я с моими суррогатами еще цел и невредим, сумел вовремя спастись…

— От чего?

— От этих джунглей…

Он возбужденно и цинично усмехнулся, и Сантамария отчетливо представил себе, как тот ночью прячется в кустах городского парка или же в усыпанной гнилыми листьями яме на холмах.

— Вы по другую сторону баррикад, комиссар, и не знаете, что это такое. Мы живем в страшном мире, в страшном мире, комиссар!.. — Он провел рукой по лицу, по отвислым губам. — Тебя могут забить насмерть ногами, проломить голову камнем, всадить в спину нож… Без всякой на то причины, без какой бы то ни было вины. Просто кому-то захотелось позабавиться, либо ты попался ему под руку в неудачный момент… Но теперь со всем этим покончено. Эта глава моей жизни закрыта. — Он аккуратно поставил на место оба альбома. — Я довольствуюсь моими суррогатами, и ничего — живу.

— Гарроне тоже интересовался этими… сериями? Вы с ним на этой почве и познакомились?

— О нет! Мы с ним познакомились… на поле боя, если так можно выразиться.

— A-а, значит, и Гарроне был?..

— Нет, Гарроне не был подлинным ночным бродягой. В нем не было… дьявольского начала. Он был, так сказать, сочувствующим, хорошим попутчиком. Но у него было определенное стремление, которое, впрочем, в подсознании есть у всех людей. — Он с вызовом посмотрел на Сантамарию, но тот, зная, что такие типы, как Реджис, всегда готовы вступить в спор за свои «идеалы», предпочел ему не возражать.

— Значит, Гарроне был сочувствующим? — сказал он.

— Гарроне был человеком жадным до всего нового, «экспериментатором», как он сам себя называл. И не боялся риска. Больше того, опасность его возбуждала. И в конце концов, как все прирожденные игроки, он рискнул слишком крупно, перешел допустимую границу…

О какой игре говорит Реджис? Что ему в точности известно? С такими людьми никогда не поймешь, что они скрывают от других, а что от самих себя. Они живут в мире внезапных взрывов ярости, умолчаний, экзальтации, падений и безумия.

— Но Гарроне проявлял к нам не просто любопытство, — продолжал Реджис. — Он нас понимал, мы были для него не париями, не отвратительными насекомыми, а людьми… Он нас называл «ангелами ночи». Он был поэт, идеалист и, как все поэты, поплатился жизнью…