Карло Фруттеро - Его осенило в воскресенье

— Послушай-ка, тут еще одно письмецо, — сказал Бенито. — «Дорогой Массимо, я всегда знала, что ты способен на любую низость, но то, что ты сделал вчера, было самой…»

— Что самой? — дрожа от любопытства, спросила Мария.

— Не пишет.

— Как это не пишет?

— Это тоже обрывается. Оно валялось в мусорной корзине. Подожди, посмотрю другие. Тут их полно.

Он закурил один из окурков, а остальные положил на столик и стал разглаживать скомканные листы. Мария уселась на кровать.

— А вот послушай! «Дорогой Массимо, давай хотя бы будем вести себя как воспитанные люди. В Бостоне я…» и больше ни слова. Вот еще одно: «Массимо, дорогой…», но слово «дорогой» зачеркнуто. А вот здесь побольше: «Массимо, в Бостоне я никогда не была, и ноги моей там не будет. Что же до моей связи с архитектором…»

— Каким еще архитектором?

— Не сказано… Ага, вот тут снова о нем: «Дорогой Массимо, независимо ни от чего этот архитектор Гарроне…» А кто он такой? Ты его не знаешь?

— Нет! Там больше ничего не написано?

— Постой, есть продолжение: «…этот архитектор у меня в печенках сидит. Каждый день — это уж слишком. Путем реального убийства или как-нибудь иначе…»

— Убийства?

— Да, «путем реаль…», хотя нет, «риваль…». А-а, «…ритуального убийства».

— Да она ненормальная!

— «…ритуального убийства или как-нибудь иначе, но давай уберем его наконец с нашего пути. От этого мы оба только выиграем».

— А дальше?

— Дальше — конец.

Мария на минуту задумалась.

— Чокнутая. Оба чокнутые, — разочарованно заключила она. — Давай, пошевеливайся. Сейчас вернется француженка с ребенком. Не хватало только, чтобы эта бестия нас тут застала.

Она ловко поднялась, а ее муж ссыпал окурки в последний из тех, что читал, листок, сделал из него пакетик и положил в карман.

Кинокритики (архитектор Гарроне со многими из них был знаком лично) не ошиблись: сцена пыток впечатляла, прямо-таки классический эпизод.

Он посмотрел ее дважды, а потом — раз уж пришел — посмотрел и сцену вырывания волос, неслыханно жестокую, но и по-своему поэтичную. Фильм был многогранным, как драмы Шекспира, он производил сильное впечатление на простаков вроде Сальваторе и одновременно давал пищу для размышлений таким опытным, умудренным жизнью людям, как он, Гарроне. Увы, в этом мире слишком много эгоизма, несправедливости. Каждый пытается урвать кусок побольше. А в результате все разваливается. И здесь, в Турине, явные признаки развала налицо, стоит только оглядеться.

На экране теперь сажали людей на кол, сцена была менее выразительной. Архитектор Гарроне сунул вспотевшие ноги в мокасины и поднялся. Слева от него ряд был пустой, справа, кресел через десять, какая-то парочка предавалась любви. Архитектор пошел вправо, задержался на миг у кресла с парочкой, а затем направился в туалет. Там никого не было. На пожелтевшей штукатурке были нацарапаны либо выведены карандашом похабные слова и непристойные картинки. Гарроне застегнул брюки, вынул из внутреннего кармана ручку и, тихонько насвистывая «Звездную пыль», придал реалистичность слишком стилизованным фигурам. Тут он заметил, что из потертой манжеты на рубашке торчит белая нитка. Гарроне безуспешно попытался ее оторвать и в конце концов откусил зубами, выходя из кинотеатра. Пройдя под портиками, он остановился у витрины с восточными коврами, среди которых выделялся пушистый голубой квадрат с кремовым узором. Китайский ковер, стоит небось не меньше семи миллионов. Гарроне неуверенно кивнул владельцу магазина, но тот либо не узнал его через стекло, либо притворился, будто не узнает. Два года тому назад он запросил за один ковер четыре миллиона, но покупательница, приведенная Гарроне, ковер все-таки не взяла. Афера не состоялась, и комиссионные — пять процентов, что составило бы двести тысяч, — так и уплыли.

Гарроне откашлялся, посмотрел по сторонам, сплюнул и не спеша направился к пьяцца Карло Альберто.

— И один жетон, — сказала Анна Карла. — Спасибо.

В кафе было полно мух и мужчин, игравших на бильярде. Они прервали игру, но продолжали шуметь и при этом следили, как она идет к телефону, набирает номер, ждет, когда позовут Витторио. Она повернулась и, нахмурив брови, приложила палец к губам — замолчите же.

— Витторио?..

В наступившей тишине стало слышно, как тот отозвался:

— А, это ты, привет!

Потеряв к разговору всякий интерес, мужчины снова склонились над бильярдным столом.

— Ну как, у тебя все прошло?

— Что? A-а, неплохо, неплохо. Они вели себя вполне благоразумно. Но вечером мне, увы, не вырваться. А ты где? Дома?

— Нет, я…

— Ах да, я ведь звонил недавно, тебя не было. Бенито сказал, что ты ничего не передавала.

— Я торопилась. И потом, поручишь что-нибудь этим двоим или не поручишь — толку все равно никакого. Надо наконец решиться…

— Да-да, конечно… Так вот, вечером я ужинаю с этими картофельниками. Надеюсь все же вернуться не очень поздно. К счастью, мы будем в городе, на худой конец, свезу их в горы.

— Это не так уж плохо.

— Еще бы! Знаешь, где они хотели… Минутку, прости, пожалуйста… Благодарю вас, положите вон туда… Ну так вот, знаешь, где они хотели ужинать?.. В Альбе!

— О боже! Кто им подал такую идею?

— Откуда мне знать? Видно, обмениваются там у себя впечатлениями. Эти обо всем наслышаны. Словом, могло быть и хуже, я бы целую неделю потом в постели провалялся. Но ты сама-то где? Ты, кажется, куда-то торопилась…

— Да… Вообще-то особо срочных дел у меня нет. Просто я торопилась… — Она посмотрела на мужчин у бильярда. Играли она сосредоточенно, стараясь не слишком шуметь, чтобы не мешать ей. Настоящие джентльмены. — …Я торопилась просто потому, что меня гнало беспокойство. Ночью я плохо спала и поэтому прилегла часа на два днем, а ты знаешь, что значит для меня спать днем.

— Тогда надо принять саридон. Почему ты даже саридон не хочешь принять? Вот я…

— Да-да, ты прав. Но я уже чувствую себя прекрасно и просто хотела узнать, как твои дела. Ну пока, желаю тебе успеха.

— Будем надеяться на лучшее. Главное — не есть закусок. Чао. Чао, дорогая.

— Чао.

Она повесила трубку и благодарно улыбнулась игрокам. Затем вышла на маленькую пыльную площадь.

Солнце еще стояло высоко в небе, воздух был горячий, будто в разгаре лета. И все же, подойдя к машине, она вынула свитерок и положила его поверх сумки. Потом направилась по узкой улице к реке.

— Не давите его, генерал, я сама, — сказала младшая Пьовано.

Быстрая, подвижная, несмотря на свой возраст, она бросилась за опрыскивателем, который занимал на старинной этажерке постоянное место между эритрейским кинжалом и фотографией герцога д’Аоста с дарственной надписью. Она настигла таракана, когда тот уже подполз к пианино, и дважды обдала его мощной струей, прежде чем тот скрылся под инструментом.