Джеймс Олдридж - Джули отрешённый

– Почему ты не спросишь у отца?

– Потому что я его сын, да еще репортер. При таком сочетании у него совсем нет ко мне доверия.

Бетт подумала и сделала мне небольшую уступку:

– На днях Джули спросил, как ты поживаешь.

– Это прекрасно. Здорово. Но я спрашиваю, как он сам.

Она ответила не сразу. Видно было, что она огорчена.

– По-моему, Джули хочет остаться там. По-моему, он вовсе не хочет выходить из своей камеры.

– Вполне понятно, – сказал я.

– Нет, непонятно, – возразила Бетт.

Мне не хотелось затевать безнадежный спор, который ни к чему не приведет, и я спросил, когда она возвращается в Мельбурн. Мы стояли у всех на виду, перед лавкой ее отца. Бетт уже пропустила десять дней занятий, и мне не верилось: неужто ради Джули она способна забросить колледж?

– Послезавтра, – ответила она. – Джули в хороших руках. Кит. Ты должен гордиться своим отцом.

Я поклонился в пояс на японский манер.

– И нечего насмехаться, – сказала она. Но сказала с милой своей улыбкой, открыто глядя мне в глаза, и где уж тут было оправдываться. Но, возвращаясь в тот день домой, я думал о Джули уже не с такой тяжестью на сердце.

Отец брал с собой в камеру к Джули не только Бетт. Однажды он прихватил и Норму Толмедж, и теперь я был уверен, что сумею подобраться к стенам тайны, которой он окружил Джули. Но уж не знаю, какое там необыкновенное впечатление все они произвели друг на друга, а только Норма послала меня куда подальше уже за одно то, что я осмелился задать ей вопрос.

– Ты все растрезвонишь через свою дурацкую газетенку, – сказала она.

– Спятила! – вскинулся я. – «Стандард» не имеет права ничего печатать, пока не началось слушание дела. Так что я ничего не мог бы написать, даже если бы захотел.

– Тогда чего пристаешь с вопросами?

– Да ведь я, кажется, друг Джули, милая, очаровательная, наивная Норма. Или ты забыла?

Норма засмеялась.

– А ведь я и вправду забыла, Кит. Это все твой отец.

– То есть?

– Он ведь всех и каждого умеет взнуздать, верно? Меня, во всяком случае, запряг, и не надейся, что я взбрыкну и проболтаюсь.

– С ума сошла, – сказал я.

– А Джули в полном порядке, – сказала она. – Но он такой чистюля, правда? Я раньше даже не представляла.

Норма красила губы, и сурмила брови, и носила шелковое белье, и в ванной у нее дома была горячая вода (для нашего города большая редкость), но чистюлей ее никак нельзя было назвать, она и сама это знала. И гордилась этим.

К тому времени я почувствовал, что меня напрочь отстранили от всего, что происходило, вокруг Джули. В сущности, теперь, когда защиту взял на себя мой отец, я и не жаждал вмешиваться, но стал побаиваться: а вдруг, если отец уж вовсе от меня отмахнется, он что-нибудь упустит? Я еще раз попытался заговорить с ним о Джули и его матери, но он тут же меня оборвал.

– Мое правило тебе известно, – сказал он.

А правило было такое: пока дело не начали слушать, отец с домашними его не обсуждал. Но напрасно он надеялся, что мы вечно будем подчиняться этому правилу: рано или поздно мы уж вынудим его как-то нам ответить.

– Но ведь ты еще очень многого не понимаешь в Джули, – настаивал я.

– Когда мне понадобится твоя помощь, я ее попрошу, – сказал отец.

Я проклинал его неодолимое, единственное в своем роде, слепое, чудовищное упрямство в духе викторианской эпохи и под стать поклоннику философии Беркли. Потом однажды мы столкнулись с ним, когда шли домой обедать. Обычно я старался не встречаться с ним на улице по дороге домой, ведь говорить-то нам было не о чем. От этого мне всегда становилось как-то неловко, не по себе. Да еще у. отца была привычка ходить, никого не замечая и не помня, что на него смотрят люди.

– Я вижу, среди тетрадок, в которых молодой Кристо что-то там строчит, есть твои, – сказал он.

– Я их дал ему, – бросил я с вызовом. – Но ведь они как будто были уже исписанные?

– Да, почти целиком.

– Так что же он в них пишет?

– А ты разве не смотрел?

– Он держит их в чемодане, который ему принесла мисс Толмедж, и явно не желает, чтоб их кто-нибудь видел.

Я порядком разобиделся на отца, мне даже неохота было ничего ему говорить. Но кому от этого будет лучше? И я рассказал ему о тайной алгебре Джули, о том, что он изобрел какую-то свою систему нотного письма.

– Ты хочешь сказать, он сам сочиняет музыку?

– Да .

– И какая она, эта музыка?

– Сам не знаю. По-моему, это что-то вроде строгих математических построений, как у Палестрины или у Букстехуде. Толком не разберу. Знаю только, что он пользуется какой-то очень сложной системой контрапункта.

– Невероятно…

– Ничего невероятного тут нет, – вспылил я. – Джули сочиняет сложнейшие музыкальные фразы. Я это видел. И слышал. И, по-моему, он даже додумался до двенадцатиладовой системы или до чего-то в этом роде…

– Невероятно…

– …и еще кажется, он сам открыл правильную систему оркестровки, даже классический семиладовый контрапункт.

– Откуда ты знаешь?

– Я не знаю. Но если б ты когда-нибудь слышал, как Джули сводил в единое целое отдельные музыкальные фразы или даже просто как он играл с «Веселыми парнями», ты бы поверил.

– А ты слышал, как он играл с «Веселыми парнями»?

– Конечно.

– Когда?

– Однажды вечером.

– Где?

– На одной загородной танцульке.

– Ты не говорил маме, что ходишь на загородные танцульки.

– А я и не хожу, – сказал я. – Я ведь не танцую. А пошел тогда, чтоб увидеть и услышать Джули. Он играет на всех инструментах, какие только есть у них в джазе, кроме пианино, к пианино он не прикасался.

– Значит, он сочиняет джазовую музыку.

– Нет, не джазовую. Он играет с «Веселыми парнями», потому что надо же ему где-то и с кем-то играть. И еще это имеет отношение к его матери. Но в тетрадках он записывает не джазовую музыку, это куда серьезней джаза. Это подлинная сложная музыка, я уверен.

– Ты можешь это доказать?

– Как это докажешь? Для этого надо иметь хотя бы одну его тетрадку и расшифровать его нотные записи, а они совсем необычные, по вертикали, а не по горизонтали.

Семья наша была довольно музыкальная; в доме у нас не хватало очень многого, но был хороший патефон, и отец гордился своим музыкальным вкусом и любознательностью, благодаря которым с удовольствием слушал Томаса Бойда, Скарлатти, Равеля, Перселла (его он предпочитал всем остальным), Верди, Палестрину, Баха, Моцарта, Генделя, Дворжака и даже Вагнера.

– Хм-мм… хм… хм… – промычал отец, когда мы подошли к нашей калитке.

Много лет спустя я решил, что это «хм-мм» было, вероятно, началом его уже не профессионального, а человеческого интереса к Джули. Во всяком случае, на этот раз я все-таки сказал то, что нужно, и в следующие несколько дней он дотошно расспрашивал меня о Джули и миссис Кристо. Почему я думаю, что участие Джули в джазе как-то связано с его матерью? И как именно?