Иван Василенко - Часы Мериме

— Ну, объясняться где попало тоже не дело, — заметил я. — Для этого пейзаж нужен.

— А если поблизости никакого пейзажа нет, тогда как?

— Известно как: терпи, держи себя в руках, — поддержал меня Гриша. — Вот у нас был случай. Дали одному токарю втулку расточить. Трудится он, а точка зрения у него совсем другая: не столько на резец смотрит, сколько на кудряшки Фени, кладовщицы. Смотрит и соответствующую мимику на лице изображает: дескать, пойми, что за пожар у меня в сердце. Ну и запорол деталь.

— Запороть деталь — это полгоря, бывает, что человек любовь запорет, — сказал Геннадий. — Вот был такой случай. Полюбил один первокурсник девушку. Как вечер, так они на приморском бульваре. И пейзаж подходящий, а он никак не решался объясниться, такой одержанный был. Если в какой вечер и поцелует, то только раз из десяти возможных. Она ждала, ждала, видит — вопрос проблематичный, и вышла за электромонтера.

— Ветреная девушка, — рассудил Гриша. — А он правильный парень. Вам государство стипендию платит, чтобы вы учились, а не любовь крутили на приморских бульварах. Это нам, которые учатся без отрыва, можно даже и жениться: мы люди самостоятельные, своим трудом зарабатываем на жизнь, а вы держите себя в норме. Получишь диплом — тогда пожалуйста!

— Это правильно, — согласился я. — Вот был такой случай. Женился один парень на своей однокурснице — она ему двух близнецов и преподнесли. Что ж получилось? Пока она близнецам кашу варит, он ходит перед ними на четвереньках. Потом она занимает его место, танцует и в ладоши хлопает, а он кашу варит. До учебы ли тут! Они даже «Красное и черное» из экономии времени читали пополам.

— Как это пополам? — не понял Гриша.

— Она читает первую часть и кратко рассказывает ему содержание, а он вторую — и ей рассказывает.

— Ну, это сомнительная рационализация, — сказал Гриша. — Лучше тогда читать вслух.

— Да, почитай вслух под писк близнецов! Голова вспухнет.

В таком духе мы поговорили еще с полчаса, пока я не вспомнил, зачем привел их сюда.

— Подождите, — оказал я. — Этим случаям не будет конца. Давайте же решим, наконец, принципиальный вопрос.

— Не понимаю, как можно решать принципиальный вопрос в отрыве от фактов, — пожал Геннадий плечами. — Давай, рассказывай, что там стряслось.

Так как Гриша был того же мнения, я не стал спорить и рассказал приятелям обо всем, что так занимало меня последние дни.

— Да-а, — протянул Гриша, подумав, — чувствую, тут что-то кроется. Дело нечистое.

— Нечистое, — согласился с ним Геннадий. — Попробуй порасспросить еще раз тетушку, чего хочет от нее эта зеленая.

— Ничего не выйдет, — махнул я рукой. — Я же вам говорю, что это чужая тайна и открывать ее тете честь не велит.

— Тогда подслушай. Ведь для ее же пользы, — решительно сказал Геннадий.

— Правильно, — поддержал его Гриша.

— Да, но как? Стоять у двери, приложив ухо к замочной скважине, — покорно благодарю! Очень уж унизительная поза.

— Если дело в позе, то не волнуйся. Я тебе помогу, — пообещал Геннадий. — Будешь лежать в кровати и слышать каждое слово.

— Это как же?

— Повторяю, не твоя забота. В гостиной трансляционная точка есть?

— Нет.

— Уговори поставить. Сделаем домашним способом, без волокиты.

— Да не захочет она!..

— Как это не захочет! Скажи, Чайковского будет слушать, Римского-Корсакова, «Ночи безумные», если нравятся. Уговори. А мы с Гришей придем и в два счета все, что нужно, оборудуем.

Мы еще немного посидели у моря, Гриша, несмотря на прохладный вечер, выкупался, и все разошлись по домам.

Уговаривать тетю я начал наутро, за завтраком. Я сказал:

— Тетя, отчего бы вам не установить трансляционную точку?

Как я и ожидал, тетушка отнеслась к моему предложению сдержанно.

— Шума много, — поморщилась она. — Не люблю шума. Я потому так и держусь за этот домик, что он в глубине двора — улицу совсем не слышно.

— Что ж шум! Не обязательно подражать тем людям с веревками вместо нервов, у которых радиоточка целыми днями не выключается, — что бы ни передавали, хоть грохот грузовиков. Слушать надо то, что нравится. Одни больше интересуются международными обзорами, другие заслушиваются передачами для дошколят, а я люблю научные доклады и музыку.

— Да, конечно, если хорошая музыка и мастерское исполнение… — Тетушка пошла как будто на уступку.

— Вот именно если хорошая! — подхватил я. — Теперь стали часто передавать концерты из Московской консерватории. Чудо! Я недавно слушал четырнадцатую симфонию Скрябина. Вот это музыка! Постарался старик!

— Положим, у Скрябина только десять симфоний, — улыбнулась тетя. — Да и умер он в возрасте сорока двух лет.

— Вот видите, как мне не хватает музыкального образования, — пожаловался я. — Особенно я хотел бы послушать оперы. Их передают то из Московского Большого, то из Ленинградского имени Кирова. Недавно «Кармен» транслировали. Вот музыка! Постарался старик Гуно!

— Неужели и «Кармен» передают? — оживилась тетушка.

— А ка-ак же! Каждую субботу! — бессовестно соврал я. — Партию Кармен исполняет солистка Тахтарова. Вот певица! Не чета вашей Людмиле Павловне.

— Ну что ж Людмила Павловна, — пожала тетушка плечами, — голос у нее, конечно, пропетый. Но дело не в ее голосе, дело в самой опере, поэтому я слушаю даже Людмилу Павловну… Кстати, ты опять ошибся: не Гуно, а Бизе.

— Ну как тут без трансляции! — развел я руками. — В любой момент осрамлюсь.

— Да пожалуйста! — сказала тетушка. — Разве я против? Тем более, что «Кармен» я бы и сама послушала с удовольствием.

«Есть! — сказал я про себя. — Первая линия взята!»

В субботу мы с Геннадием опять покатили в Новочеркасск.

Вечером я пригласил Дину в парк у здания горсовета, бывшего атаманского дворца. Хорошо в этом парке осенью: влажный воздух, под ногами шуршат опавшие желтые листья, в темном небе жалобно кричат невидимые гуси. Осень. «Унылая пора, очей очарованье». Впрочем, позвольте, Александр Сергеевич, с вами не согласиться; никакого уныния я не чувствую даже осенью, особенно когда рядом Дина. Взглянет она — и мне кажется, будто какой-то зверек гладит меня по сердцу бархатной лапкой.

И я тихо декламирую:

Дина останавливается и смотрит на меня недоверчиво:

— Это твое?

— Мое, — говорю небрежно. А у самого душа сжимается от страха: что-то она сейчас скажет?

Она идет дальше, смотрит на носки своих туфелек и раздумчиво, без связи со стихами, говорит:

— Вот тебе уже девятнадцать лет, а ты часто и говоришь и поступаешь, как четырнадцатилетний мальчишка. Отчего это?