Богумил Райнов - Ночные бульвары

- Хочешь, я расскажу тебе кое-что про этот мост? - спросил Робер, когда они подошли поближе.

- История Парижа меня не интересует.

- Но это из самой новейшей истории. Из моей...

- Рассказывай, если хочешь. Только помоги мне сесть.

Они взобрались на широкий каменный парапет.

- Какое наслаждение отпустить так свои ноги, чтоб они не упирались в этот твердый настил.

- Этот мост, - сказал Робер, не слушая ее, - для меня - самое красивое после Марианны.

- Не нахожу, чем он лучше остальных.

- Потому что еще ничего не слышала. Ты ведь помнишь, как я скитался по холмам под Эксом и рисовал как сумасшедший, и хотел сделать что-нибудь сильное и звучное, как Ван Гог, но что-то отличное, чего еще не делал ни Ван Гог, ни кто-либо другой. Не получилось. Как и с тобой. И я поднял якорь. И оказался здесь. И скитался по улицам, и набрасывал этюды, и раскрывал то там, то здесь свою треногу, и работал как раб, но ничего не выходило. Всё это уже было сделано и, так как я знал, как это сделано, меня это гипнотизировало и мешало самому сделать это по-другому, и всегда выходило что-то знакомое, но хуже этого знакомого.

- Чего ж ты тогда на ту сердишься? Она тебе то же самое сказала.

- Подожди, сейчас мы говорим про искусство - истинное, - а не про фокусы. И вот однажды, когда я раскинул треногу на этом мосту и рисовал Сену, и сетовал, что до меня жил некий Mарке, я вдруг взглянул вниз и увидел там напротив уснувшего на набережной человека. Он лежал на камнях и, так как стоял уже ноябрь, ему, конечно, было холодно, и фигура у него была скрючена, и лежала она, эта фигура, словно тряпка, брошенная на камни рядом с грязно-зеленой водой. Я выскреб полотно ножом и слез вниз, и нарисовал эту скрюченную фигуру с каменным настилом и маленькой полоской воды. Ничего не вышло.

- Что ж тогда? Чего тогда тебя так волнует этот мост?

- Но в этом случае важна не картина. Важно было открытие, все дело было в открытии, Марианна. Глаза у меня открылись для вещей, которые я тысячи раз видел и которые всякий видел тысячи раз, но которые никому не приходило в голову взять за сюжеты.

- И как это ты единственный самым умным оказался.

- Не знаю, в уме ли здесь дело. Это был скорее шанс. Или просто серия совпадений: то, что я так лихорадочно искал, так упорно; то, что взгляд мой случайно упал на эту человеческую тряпку; то, что я так много раз сам чувствовал себя в этом городе тряпкой и, значит, хорошо мог понять того, лежавшего под бледным осенним солнцем после холодной ночи на рынке или по набережным. Откуда я знаю? В жизни все так запутанно... В этом случае важно было откровение. От этого откровения я словно опьянел. Я вернулся к себе в хлев, служивший мне студией, и попытался еще раз нарисовать человека, и потом еще много раз рисовал его и таких, как он. Помню, нарисовал одного, облокотившегося на окно своей мансарды, уставившегося в пустыню цинковых крыш: одну лишь спину, но спину, исполненную печали и одиночества, потому что - что' может быть чудовищнее, чем стоять перед тысячами зданий с миллионами людей, а быть одиноким, словно первый человек? Нарисовал и нескольких человек, одеревенело выпрямленных, натолканных битком друг к другу, с лицами сонными и скучающими и усталыми, освещенных желтым светом метро, потому что картина эта называлась "Метро", и они стояли так, набитые друг к другу, безжизненные и безнадежные, словно погребенные в этом метро до скончания века. Нарисовал и одну маленькую девчушку, стоящую на черной барже, - девочку под развешенным на барже бельем, - ребенка, задумавшегося и с озабоченными, как у взрослого человека, глазами. Нарисовал и пейзажи - много пейзажей, но с людьми, улицу Сен-Дени - как темный и нечистый улей, с выстроившимися вдоль стены вереницами проституток...

- Очень поэтично.

- ... другую улицу-улей у Рынка с муравейником из склоненных спин носильщиков и зияющих дырами лавок, набитых мясом; картину "Пригород": одна лишь длинная серая улица со слепыми задымленными стенами и с маленькой, спешащей куда-то фигуркой вдалеке под низко нависшим сажистым небом; толкучку с толпой бедняков-покупателей. И еще другие такие пейзажи, которые я уже забыл и которые любил, и в которых, мне кажется, я сумел уловить нечто, что, может быть, не постиг, но уже был на пути к постижению, и которые никто не воспринимал как пейзажи и не хотел купить.

- Это меня не удивляет. Я тоже наверняка бы не купила такое.

- Но все это было подмечено, было верно. Это были просто куски жизни.

- Допускаю. Но зачем тебе такие куски? Что ты с ними будешь делать? Страшного и печального в самой жизни предостаточно, чтобы мне его еще на картине преподносить было нужно. Это все равно, что бередить рану, которая и без того кровоточит.

- Ты не понимаешь.

- Я и не претендую. Говорю лишь, что' мне нравится, а что' - нет.

- То, что тебе нравится, я уже слышал. Пальмы и море. Но слушай, Марианна, все это, - то, что я хотел запечатлеть в моих полотнах, - это были не только те куски, которых, как ты говоришь, и без того предостаточно в самой жизни, это были и куски от моего сердца или как сказать...

- Хватит. Ты мне надоел. Пойдем на Рынок - к твоим сюжетам и к супу.

- Mарианна, Mарианна, - продекламировал Робер, помогая ей слезть с парапета. - Где ты, былая Mарианна, у которой, кроме супа, были и другие интересы?

- Гусыня глупая - вот кто была та Mарианна. Человек много разговаривает только, когда мало знает. А она, кроме книжек, ничего не знала.

- О, она была не столь наивна, как тебе хочется ее представить... И не так глупа. Она просто многим интересовалась и о многом спорила, и думала не только о супе.

Они пересекли бульвар и зашагали по Рю-дё-Пон-Нёв.

- Тебе не кажется, что ты меня обижаешь, непрерывно тыча мне под нос ту Марианну? Или ты это сознательно делаешь, чтобы меня унизить?

- В таком случае, наверняка, я хочу унизить и самого себя, раз говорю не о Робере-отрепье, а о том прежнем, который имел мужество что-то искать.

- С собой можешь поступать, как хочешь. Но что касается меня, прекрати раздражать меня той Mарианной. И позволь тебе сказать, что ты идеализируешь ее немного - ту Марианну. Она была совсем не тем, что ты видел своим взглядом влюбленного дурака.

- Не клевещи на нее.

- Нет, ну ты что себе воображаешь? Что ты знаешь о ней больше, чем я? Это уж...

- Ничего я себе не воображаю - знаю. Знаю, что ты ее презираешь или даже ненавидишь, потому что она - нечто другое, а не то, чем ты стала сейчас.

- Ой ли? А ты не думал о том, почему Марианна предпочла не тебя, а Филиппа? Потому что Филипп был красивее или умнее? Или просто, потому что Филипп был богат, а ты беден? Оставь ты эту Марианну, я ее лучше тебя знаю.

- Не лги! Ты была влюблена в Филиппа...

- Это ты так думаешь. Филипп для меня был не чем иным, как определенным способом проводить свободное время. Приятным способом - ничего более. Филипп знал, как заниматься любовью, в то время как ты пальцем до меня боялся дотронуться. Филипп умел шутить, а ты только рассуждал да занимал меня своим Ван Гогом. Филипп хорошо танцевал и имел деньги на красивые заведения, а я была бедной девочкой и красивые заведения раньше видала лишь сквозь витрину и, сказать по правде, они привлекали меня больше твоих прогулок вдоль шоссе, от которых у меня ноги начинали болеть. Ох, ноги мои! Не надо было про это заговаривать... Ты, похоже, никогда не мог предложить женщине иного развлечения, кроме прогулок пешком - что тогда... что сейчас...