Инна Булгакова - Сердце статуи

Мне вспомнилось существо с крыльями и рожками в моих руках.

— Сохранил… как память плоти, материи.

— Ну и слава Богу!

— Но я не могу! Я испытываю абсолютное отвращение к работе.

— Значит, удар настиг тебя в процессе творчества. Это последствия травмы, это пройдет, дай время.

— А страх?

— Максим, то, что ты рассказал, чудовищно. Я б тоже перепугался.

Так я ему еще не все рассказал, про гроб не рассказал.

— Неужто я такой трус?

— Ни в малейшей степени. Ты — настоящий мужчина.

— Если я снимал посмертные маски с самых близких, с родных… почему я теперь так боюсь смерти, разложения, зеленых пятен на трупе?

— Погоди! Ведь ты выжил.

— Женщина убита прямо на мне… то есть кровь ее на меня пролилась, когда я был оглушен, но не смешалась с моей кровью.

— Господи, помилуй! — старик вдруг перекрестился, вот диво дивное! — Понятно, чего ты так боишься. Ты был без сознания, но плоть твоя ощущала другую плоть, другую кровь.

— Да, да, это так!

— Может, ты плюнешь на все это, отстранишься и положишь все силы на новый замысел?

— Не могу, Святослав Михайлович, ни за что!

— Тогда у тебя один выход, Максим: найти убийцу.

— Вы правы.

— Найдешь! Чем ты всегда брал — редкостной, бьющей через край энергией.

— Этот фонтан иссяк.

— Забьет! Это от Бога, Максим.

— Если б я в этом мог быть уверен.

— Я, конечно, старая калоша, но на что-нибудь еще сгожусь. Всегда — запомни, Максим, всегда! — ты можешь прийти ко мне.

Я куда-то шел и шел, ничего вокруг не замечая, а пришел в свой детский двор. Четырехугольное, мрачноватое из-за высоких стен пространство, асфальт. Мальчики гоняли мяч, сейчас бабушка позовет: «Максимка, ужинать!» Никто не позвал. Я зачем-то поднялся на третий этаж, позвонил. Женщина открыла, немолодая, незнакомая.

— Вы к кому?

— Простите, я здесь родился и жил… Вот приехал и как-то потянуло…

— Так что вам надо?

— Видите ли, я болен…

Дверь тотчас захлопнулась. Действительно, глупо: что мне надо?

Отворилась.

— Ну?

— Я не бродяга, не бойтесь. Вот удостоверение.

Женщина взглянула на раскрытую корочку.

— А, так вы Любезновы! Мы после вас сюда въехали. На удостоверении вы похожи…

— Усы и бороду сбрил. Можно мне войти на минутку?

— Да, пожалуйста!

Она что-то продолжала говорить, я не слышал. Заглянул в комнату родителей, вошел в свою… Ну, обстановка другая, конечно, а окно то же: упирается в глухую красно-кирпичную стену соседнего дома. Бессолнечное окно, но детство и юность светились для меня сквозь многолетнюю плотную тьму, которая разорвалась на миг подземным толчком и грохотом… Нет, просто Камаз во двор въехал, нет, никаких отрицательных эмоций, даже печаль — бабушка, мама, отец — «моя светла».

Я прислушался.

— …он все помнит.

— Кто?

— Да сосед же, Тихон Матвеевич. Как вас по телевизору показывали, хвастался.

— И я его помню!

— Конечно, — женщина взглянула удивленно. — Столько лет бок о бок.

— Еще раз прошу прощения.

— Не за что. Приходите, когда вам надо.

— Я веду себя несколько эксцентрично, но…

— Но вы же художник! — подхватила милая дама. — Человек не от мира сего.

Это точно. Как кувалдой меня огрели, так я словно с луны свалился.

А дядю Тишу я с ходу узнал — человек из позапрошлой жизни. Мы расцеловались, и он упрекнул:

— Что ж ты, Макс, совсем потерялся!

— Потерялся, дядя Тиша, правда. Больше не буду.

Мы рассмеялись. Моя привычная детская скороговорка на все взрослые приставания: больше не буду.

Ну, он мигом стол собрал на кухне, поллитровку вынул из холодильника, в графинчик перелил (все помню — и графинчик помню!). А я объяснил — во второй раз уж сегодня: черепно-мозговая травма, память потерял, хочу, мол, здоровье восстановить. Дядя Тиша все это воспринял как самую обыкновенную вещь, за что я ему так благодарен был.

— Это контузия, у ребят на фронте случалось. Отойдешь, Бог даст. Будь здоров!

— Вы тоже, дядя Тиша.

— Полину в прошлом году похоронили.

— Тетя Поля умерла?

— Умерла, царство ей небесное.

Помянули.

— А ты все один, Макс?

— Один.

— Неужто Любовь свою не можешь забыть?

— Какую любовь?

— Ты, правда, ничего не помнишь?

— После двадцати лет ничего. Какую любовь?

— Любу, вы пожениться собирались… Да что я буровлю! — перебил старик сам себя. — Этих Любовей у тебя перебывало…

— Когда это случилось?

— Давно. Ты как лепить начал… вот статую с нее лепил. Так и называлась «Любовь».

— Она умерла?

— Да ну. За другого вышла, тут недалеко живут. Я почему запомнил? Ты статую разбил, грохоту на весь дом было.

— Значит, она меня из-за другого бросила?

— Значит, так. Или ты ей изменил… дело молодое, темное.

Дело, правда, темное… а с виду такое банальное, простое. Девушка вышла за другого, я обиделся, никто не умер, кроме статуи. Каким же эхом отозвалось все это через десятилетия?

— Кто ж тебя травмировал-то?

— Не помню, дядя Тиша. Ничего не помню.

Смутное чувство подсказывало мне: ничего не предпринимать, сидеть тихо и ждать, пока само собой не вспомнится. Но ведь сказано: пятьдесят на пятьдесят. А если не вспомнится?.. И все подталкивают к действию, вон Надя боится: он придет тебя добить. Это хорошо, я был бы рад — лицом к лицу — и померяться силами. Я бы предпочел уничтожить убийцу, ничего не вспоминая, выговорилась странная вещь. Отсюда логический вывод: я его спровоцировал на убийство. Может быть.

Приподнялся взять сигареты, увидел свои отражения в нескольких зеркалах: губы красные-красные, а лицо больничное, бледное… и чего я их тут понавешал? Красота какая… пижон.

Итак, 2 июня она узнала, что не получит «рольку», но на следующий день все-таки поехала в Каширу…

Я «наизусть» набрал номер телефона. Однако и у меня была память!

— Сема, привет.

— Макс, ты вспомнил?

— Что?

— Голос у тебя… прежний, властный.

— Не волнуйся, не вспомнил. 3 июня, когда ты Веру на электричку сажал, у нее была с собой дорожная сумка?

— Не было.

— Точно?

— Точно! Дамская сумочка из парчи, под серебро, как рыбья чешуя.

— Во что она была одета?

— В белые шелковые брюки-юбка…

— Брюки или юбка?

— Ну, пышные такие штаны, как юбка, и белая блузка, вышитая бисером. В сочетании с загаром…

— Она была загорелой?

— Шоколадной.

— Спасибо, Сема. Прощай.

Шоколадный загар — и белое «гипсовое» лицо статуи в саду. Либо Надя не разглядела с испугу, либо… Повинуясь неясному ощущению, я себя пересилил и поднялся в мастерскую. Бьющий в глаза «голый» свет. В Северном простенке между окон, сказал Святослав Михайлович. Я ползал по полу под окнами, собирая осколки… Нашлось несколько деталей посмертных масок: нос, губы, подбородок… наверное, матери и отца. Ненависть пронзила судорогой. Кто посмел?.. Найду и уничтожу — на этой клятве слегка успокоился. Мое невольное «опрощение», смирение даже, кое-когда давало сбой, разбиваясь о чертов темперамент.