Алексей Макеев - Жертва тайги

Лоб Чеботаря опять покрыла густая испарина. Он задышал шумно, с присвистом, обессиленно откинулся на спину. Видно было, что его снова начинает жестоко ломать и трясти в лихорадке.

«Вот артист, бляха муха! – с трудом ворочал мозгами осоловевший от усталости Антон. – Это что же получается? Значит, он передо мной тут все время комедию ломал, а я как последний идиот за ним по тайге таскался! Получается, что это не я его, а он меня все это время за полного дурака держал».

Чувство жгучей обиды на крученого, изворотливого мужика вмиг захлестнуло его, пронизало насквозь. Кулаки сжались. Ядреный изощренный матерок готов был сорваться с языка. Он бросил наполненный злостью взгляд на побледневшее, изрезанное как-то вдруг неожиданно проявившимися глубокими старческими морщинами лицо Чеботаря, явно страдающего от жуткой боли, да так и застыл с открытым ртом, хватая воздух обветренными губами.

– Ты как? Слышишь меня, а? – через несколько минут озабоченно спросил Антон, нагнувшись над мужиком, разметавшимся на лапнике.

Злость его растаяла без остатка, как будто ее и не было.

– Слышу, – слабым тонким голоском отозвался Чеботарь.

– Давай-ка поднимайся потихоньку, батя, слышишь? Давай-давай. Идти нам надо. Пока ты не отрубился окончательно. Я ж тебя тогда, лося здоровенного, ни за что до поселка не допру.

– Да нельзя мне туда, – еще раз робко попытался возразить Чеботарь. – У меня же один срок-то уже есть. За драку по малолетке. А теперь точняк по полной намотают.

– Но это все же лучше, чем здесь загнуться, – терпеливо урезонил его Антон. – Поднимайся, слышь? Вставай-ка! Идти надо.

– Да нельзя же мне, – все еще пытаясь сопротивляться, но уже совсем робко возразил Чеботарь.

Из его остекленевших от невыносимой боли глаз вдруг хлынули слезы и ручьями покатились по синюшным впалым щекам, по жесткой белесой щетине подбородка.

– Мне же шестьдесят уже стукнуло. Я сгнию там, на зоне, у хозяина! Подохну, понимаешь?! Мне же никогда оттуда не выбраться!

– Ну, хватит. Все. Успокойся. Вставай, говорю, поднимайся, – теряя терпение, настаивал на своем Антон. – Давай же, батя, ну, я тебя прошу. У нас же времени в обрез. Держи вот. Я костыли тебе вырезал.

Понемногу развиднелось, развёдрилось. Бледно-розовый малахольный солнечный диск вылез, вылупился наконец-то из сивых косматых туч, завис над тайгой измученной затяжным ненастьем, робко и раздумчиво трогая ее своими еще малосильными нежаркими лучами. Она задышала. Начала оживать чистыми безмятежными птичьими трелями, тихим переливчатым звоном ручьев, оседающих в русло.

– Слушай, батя, – прохрипел Антон, подсаживаясь, поудобнее перекладывая, пристраивая на своем плече тяжеленную обессилевшую руку Чеботаря. – А ведь ты меня там, на речке, и завалил бы, да, если бы я наотрез отказался с тобой идти? Я же ведь действительно мог трепануть о тебе в поселке.

– А не знаю, паря. Ей-богу, не скажу.

– Ну, спасибо, что не соврал. – Антон криво усмехнулся и замер, чутко прислушавшись.

Надрываясь, надсаживаясь, они продирались с сопки на сопку по коварным каменистым осыпям, заросшим густым, пружинящим под ногами кедровым стлаником. С каждым пройденным километром Чеботарь все больше сдавал. Поначалу он еще что-то жалко мычал в ответ на вопросы Антона о самочувствии, а потом и вовсе потерял дар речи. Его дыхание перешло в какой-то неровный, прерывистый, свистящий сип. Плечи потеряли упругость и обмякли, ноги подкосились, подбородок безвольно уткнулся в грудь. Он выпустил из рук костыли и повис на Антоне всей своей тяжеленной стокилограммовой тушей.

Какое-то короткое время Антон еще пытался ценой неимоверных усилий продвигаться вперед с непосильной ношей, но вскоре так называемая дорога в очередной раз потянула в гору. Тут он не выдержал чудовищного напряжения и сдался.

Антон отплевался, отлежался, размазал пот по лицу. Все еще стараясь не поддаваться подступающей безнадеге, он рывком поднялся на ноги и огляделся. На душе сразу кошки заскребли. Солнце опять растаяло. Растворилось. Как будто его и не было! Куда ни кинь взор – одна только однотонная слепящая небесная стынь.

Кругом, насколько хватало глаз, сплошным ковром темнела бескрайняя тайга. Он попробовал было привязаться к местности, но, к ужасу своему, обнаружил, что не в состоянии это сделать. Знакомая лысая вершина Синей сопки куда-то запропастилась, как будто ее корова языком слизала. Несколько минут Антон отчаянно таращился вкруговую, но ни одного знакомого ориентира на глаза так и не попалось. Совершенно никакого! Ни единого!

Во рту пересохло. Его бросило в мандраж, когда он вдруг осознал, что скоро, буквально через час-два, начнет смеркаться. А там, не успеешь оглянуться, накроет тайгу непроглядная кромешная темнота. Если даже по каким-то лесным приметам ему удастся в ближайшее время определить стороны света, то он все равно уже не успеет найти потерянную дорогу в поселок. Да и дорог-то тут никаких нет!

Антон перевел взгляд на бесчувственного Чеботаря и замычал от безысходности.

«А ведь он еще одну таежную ночевку просто не выдержит. Не переживет, а? – И тут вдруг подлая, низкая, недостойная мыслишка, как тать, скользнула в черепок: – Может, бросить его здесь к чертям собачьим? Все равно доходяга не выживет. Так зачем, в таком случае, жилы рвать? Да и кто он мне, в конце концов, мокрушник этот крученый, сват или брат? Неужто я ему чем-то обязан? Тем более что он меня пришить хотел? – Антон подумал так, но тут же укорил себя в подлости, в постыдном малодушии: – А сам-то ты лучше, что ли? Да ты же его и искалечил!.. – В груди защемило. – Нет. Не брошу! Ни за что! Да я ж потом себе всю душу наизнанку выверну! Никогда себе этого не прощу!»

Он собрал остатки воли в кулак, опустился на колени, примерился, крепко обхватил Чеботаря и сцепил у него за спиной руки в замок. Антон потянулся, пытаясь вместе с тяжелым грузом подняться на ноги. Он напрягался, мучился. Уже и хребет от натуги трещал, и перетруженные мышцы судорогой сводило. Но оторвать раненого Чеботаря от земли так и не удалось. Теперь, в бессознательном состоянии, тот стал совершенно неподъемным.

Антон грязно выругался, посидел с минуту, усиленно соображая: «Ну и что теперь дальше? Попробовать тащить его волоком? Для этого мне надо спуститься. Здесь, на верхотуре, ничего сподручного не найдешь – одни чахлые кустики. Но другого выхода все равно нет».