Гелий Рябов - Мертвые мухи зла

- Вы теперь идите, - сказал Ильюхин. - Вас уведомят - куда и когда. И о чем конкретно. Писать, значит. Помните, товаристч полковник: один взгляд на орла двуглавого, одно слово не туда - и во блаженном успении вечный, значит, покой...

Полковник надел фуражку прямо в алтаре и отдал честь:

- У нас с вами теперь другие алтари будут. И другая честь.

- Служим революции, - отозвался Ильхин.

Поутру съел яичницу; Татьяна была тише воды и ниже травы, металась по горнице, словно заправская жена и умильно заглядывала в глаза:

- Чай крепкий или лучше водочки?

Он ерзал: чего это с ней? Но упрямо согласился на чай.

- Знаешь, что? - она нервно мяла передник, - я все думаю, думаю... Время - сам знаешь. Доброго человека найти - легче собственное дерьмо сглотнуть. А ты мне нравишься. И когда мы... это... Понимаешь, женщина она завсегда чувствует противоположного мужчину: нравится она ему или как... Так я убежденная, как в революции: я тебе самое-самое оно. Молчи. Так вот: такая встреча - перст пусть и не божий, бога нет, но - товарища Ленина - точно. Бери меня, а я - тебя!

От этой речи и, главное, от ее сути Ильюхин начал терять сознание. Однако... Она ведь по инстанциям попрет, она не отступит. Как быть?

- Чего ты хочешь?

- Венчаться и агусеньки!

- Ты что... уже... с начинкой? Беременная, что ли?

- За этим дело впереди, а ты как, согласен?

- Так ведь бога-то и нету? - нашелся он. - Куда же венчаться-то? Это чистая контрреволюция выходит, нет?

Она потерянно молчала.

- Ты, девонька, определись - по какую ты сторону от кучи хлама, иначе сказать - от баррикад! Венчаться... Это надо же такое... - закрутил головой.

Она сложила руки на груди, взгляд стал недобрым, глаза потемнели, глазницы смотрелись покойницки, как у черепа.

- Умный... - ткнула ему указательным пальцем в лоб. - Я не отступлюсь. Сегодня же пойду к председателю совета Белобородову и попрошу совета. Что он скажет - так и будет!

Пересекая площадь ("Американская" была под взгорком наискосок), обреченно думал: "Спекся ты, ревматрос Ильюхин. Потому - что может посоветовать плоскомордый Белобородов? А только то, что советвласть своим пером и печатью все и скрепит, не хуже попа!"

У входа увидел Кудлякова, тот психованно замахал руками и закричал истерично:

- Где тя носит, матрос? Голощекин, Белобородов и прочие отправились на станцию, предыдущую, понял? Поезд с царем туда приползет! Юровский уже на стреме! А комендантом назначили Авдеева! Он уже обживается, с командой злоказовских, понял? - И, заметив, что Ильюхин не понимает, кто такие злоказовские, - объяснил: - Это фабрика такая или завод - черт ее разберет... Так хозяина зовут или звали, уж и не знаю. Его рабочие наняты в охрану!

- Так куда мне?

- В дом гражданина Ипатьева, Николая Николаевича, он же - Дом особого назначения по содержанию, понял? О тебе Авдеев предупрежден, имеешь право на все! Задача: внимательно присмотреться. Двери, окна, забор, доски, посты, митральезы1, провода электричества и телефона. Определить слабые места, и план, план, понял? Чтобы он у тебя вызрел в лучшем виде! Присмотрись к семейству. Пообщайся с ними и с их слуготней. Кто знает... А может, кто из этой челяди и родит надобное нам? Мы ведь только по заданию, и, значит, несколько равнодушны. А им - жизнь терять, они где-то на уровне последней кишки не могут не чувствовать. Давай...

- Я так понимаю, что Юровский, Голощекин и прочие, кто заряжен на ихнюю смерть, - не должны догадаться о наших намерениях?

Кудляков расцвел.

- Я в тебе не ошибся! Подметки рвешь? Сделай так, чтобы жизнь и работа в ДОНе шли, как и принято между нами, партейцами, садом-ладом. Мы члены одной партии, и вера у нас общая, значит. "Ве-есь мир насилья мы разроем..." - запел негромко, со слезой, и Ильюхин истово подхватил:

- "... до основанья, а затем - мы наш, мы новый мир построим..."

Они не видели Юровского и Лукоянова, те только что вышли из дверей "Американской" и стояли в ожидании - то ли автомобиля, то ли кого-то из сотрудников. И вдруг Ильюхин услышал, как вещие слова подхватили и начальники, и шофера, и даже извозчики.

- "...кто был ничем - тот станет всем!"

Кто-то верил в эти слова, кто-то их боялся, но все равно произносил, и подумал Ильюхин, что не по-земному чистое и светлое наступает и овладевает душами и сердцами, но вот овладеет ли...

В этом он почему-то засомневался.

А "Интернационал" плыл-разливался по улице, проникая во дворы и окна, поднимаясь над крышами домов и свидетельствуя городским обывателям непреложное равенство всех и вся пред правом на жизнь и счастье, только вот...

Только вот Юровский и Голощекин - они же инородцы? Разве согласится русский человек с тем, что песенка эта уравнивает с исконными и коренными пришлых и случайных? Получится ли?

Ох как сильно недоумевал об этом чекист Ильюхин...

К дому Ипатьева, он же ДОН, шел в приподнятом настроении. Мысли ползли лениво и переплетались причудливо. То припев главной рабочей песни звучал, то вдруг вторгался голос Юровского и что-то проникновенно объяснял о бесчисленных и кровавых романовских преступлениях. Странно, но ужасы эти никак не возбуждали Ильюхина, и он даже удивлялся своему равнодушию. "Ладно, - думал, - вот сейчас мы на них посмотрим, а тогда и решим..." Что он собирался "решать" - спроси его сейчас об этом - да хоть кто - не ответил бы. Так, словечко, и все.

Между тем позади остался Главный проспект, обозначилась в глубине справа колокольня собора, слева же, постепенно приближаясь, возник косогор с деревом, а за ним, просветленно, ДОН. Странное прибавление к пейзажу привлекло внимание: был здесь третьего дня, и ничего - дом как дом. Теперь же вдоль фасада и сбоку возник забор из неструганых досок огромной высоты: он скрывал все окна. Плотники, чем-то перепуганные, торопливо собирали инструмент и исчезали. "Едут", - догадался Ильюхин и ускорил шаг.

Он подошел к особняку в тот момент, когда два открытых автомобиля медленно повернули с проспекта направо и остановились у ворот в заборе. Начала собираться толпа, послышались крики: "А чего их за народные деньги кормить! Прямо и принародно порешить!"

- Граждане, товарищи! - закричал из автомобиля пухловатый с усиками, и Ильюхин узнал Голощекина. - Революция, товарищи, это прежде всего гуманность и еще раз гуманность к поверженному врагу!

- А чего это за мудреное слово? - насмешливо выкрикнула женщина лет тридцати в рабочей одежде. - Не мудри, Шая!

- Точно, Шая! - поддержал с хохотком молодой мастеровой. - Ты с нами по-русски давай, а не на своем тарабарском, или там каком?

- Это он на своем наречии царя спасает! - закричали в толпе. - Ты, Шая, хучь и комиссар, а продался!

Голощекин выскочил из автомобиля, рванул рукоять маузера:

- Чрезвычайка! Чего вы смотрите? Вы чего этой контрреволюционной массе позволяете антисемитизм разводить?!