Анна Ольховская - Призрак из страшного сна

Одна из них, из рода Кульчицких, так и не оправилась, до конца жизни пребывая в статусе тихопомешанной. А вот девица из семьи Расмуссен оказалась более жизнелюбивой и очень скоро перестала кричать по ночам и шарахаться от каждого шороха. Единственное, что объединяло и ту и другую, – обе никогда никому не рассказали, что именно происходило с ними в пещерах драконов.

Но обе женщины спустя несколько лет вышли замуж – тихое помешательство прабабки Кульчицкого не остановило претендентов на ее руку и сердце. Вернее, на ее приданое. А еще она, если верить той же семейной легенде, была очень красива.

В общем, род продолжился. И последующие близкородственные связи увеличивали шанс появления на свет потомка рептилоидов.

Эффект телегонии накапливался.

Пока потомки этих семей, Венцеслав и Магдалена, не встретились и не зачали ребенка.

И на свет появился Павел.

Не просто жизнеспособный – уникальный во всех отношениях представитель обеих рас.

Крики и шум за окном выдернули меня из болота тоскливых размышлений. Кошамба тоже подняла голову, прислушалась к голосам и вдруг прижала уши к голове, зашипела и опрометью кинулась под кровать.

Кажется, я догадываюсь, кто к нам пожаловал.

Магдалена!

Но даже теперь, увидев в зеркале свое отражение, он сумел удержаться от крика и от испуганного шараханья. Лишь застыл, пристально вглядываясь в свое лицо и находя все больше отличий от двух особей, внимательно наблюдавших за его реакцией. Собственно, общим с этими существами у него была только кожа – вернее, чешуя – и отсутствие растительности на голове. А, да, еще ушные раковины отсутствовали.

Но в остальном из зеркала на Павла смотрело вполне человеческое лицо. И, если честно, лицо это можно было назвать даже красивым. По-человечески красивым.

– Ну, убедился? – усмехнулся Аскольд Викторович.

– В чем?

– В том, что мы с тобой родня, если можно так сказать.

– Нельзя.

– Чего нельзя?

– Нельзя так сказать. Мы с вами не родня. Я – человек! А это… – Павел кивнул на свои руки, – это просто болезнь.

Он не знал точно, действительно ли это болезнь, но иного объяснения не видел. Уж очень они отличались внешне.

Депутат с доктором переглянулись, словно мысленно перекинулись парой слов… Впрочем, почему «словно»? Павел уловил «отзвук» этого диалога, но настроиться на него так быстро не сумел.

Но одно слово он все-таки разобрал. Амнезия.

Так. Дело плохо. Эти твари все-таки просекли, что у него амнезия. Но, похоже, они не знают, полная или частичная.

Ого, как он лихо оперирует терминами! Всезнайка хренов! Энциклопедия ходячая! Все знаем, все помним. Кроме одной мелочи, так, пустячка.

Кто он такой!

Ладно, будем брести на ощупь. На пару мин он, похоже, уже наступил, неправильно отреагировав на что-то.

Значит, надо…

– Так, – резко вклинился в его мысли Аскольд, – хватит ходить вокруг да около! Говори, что ты помнишь о случившемся?

Упс. И что теперь? Ладно, пободаемся.

– Я что, на допросе? – холодно осведомился Павел. – А вы, случаем, не носите звание штурмбаннфюрера?

– Не хочешь говорить, значит, – утвердительно произнес господин депутат. – Ну, в общем-то, это можно понять. Пережить тебе пришлось немало, и вспоминать все это явно не хочется. Но, Пашенька, голубчик, надо как-то научиться с этим жить!

С чем – с этим?

Но вслух задавать этот вопрос Павел не стал, лишь молча откинулся на подушку и закрыл глаза, давая понять – разговор окончен.

Однако Аскольд уходить явно не собирался. Послышался скрип стула, словно долговязый тип устраивался поудобнее, а потом зажурчал его участливый голос:

– Ты уже парень… да что там парень – мужик, все-таки двадцать семь лет уже! В общем, не барышня хрупкая и нервозная, с флакончиком нюхательной соли не расстающаяся, ты справишься! Тем более что и так знал, как относится к тебе твой отец…

Отец? А что там с отцом? И кто он вообще, его отец?

– …Люди вот кичатся своей якобы душевностью, человечностью, а сами… Это же надо – родного сына выбросить вон, как ненужный мусор! Видите ли, урод генетический родился! Отброс, и у кого?! У того самого Венцеслава Кульчицкого, так кичившегося своим аристократическим происхождением! Папенька твой совсем свихнулся на чистоте крови, даже жену себе искал не по любви, а по родословной, как породистую су… ох, что это я, Магдалена все-таки твоя мать! Фантастическая женщина, должен тебе признаться! Не подчинилась распоряжению мужа, спрятала тебя и растила тайком от всех, и от отца, и от всех остальных. Для кого ты был уродцем, ящеркой, чудовищем! Эх, люди, люди…

Распоряжение мужа? Какое распоряжение?

– А Венцеслав, сволочь такая! Как можно велеть живого ребенка, собственного сына, придушить и тайком закопать! А вместо него объявить своим наследником родившегося в тот же день ребенка прислуги, внешне здоровенького и красивенького! Люди… И они еще нас змеями называют! Да мы над каждым своим детенышем трясемся, пылинки с них сдуваем, выхаживаем даже самых больных и нежизнеспособных!

Миллион вопросов гудел и жужжал в голове, кусая изнутри за губы и просясь на волю. Как это – придушить? За что? И куда его спрятала мать? И как он жил до своих, если верить этому пришепетывающему типу, двадцати семи лет?

Самым разумным было бы влезть в голову Аскольда и прочитать там ответы на эти вопросы. Но Павел понимал – сейчас он не сможет даже чужое настроение уловить, не то что мысли прочесть. Разум его буквально кипел, не в силах усвоить информацию. А может, усвоению мешала обида. И подсознательное отторжение услышанного.

Он даже мысленного заслона сейчас не мог поставить, не до того было… Но рассказчик, похоже, слишком увлечен своим повествованием, чтобы еще и в его голове шарить.

А о докторе Павел и забыл…

Аскольд между тем продолжал журчать, сочувствующе пришепетывая:

– Золотая женщина твоя мать! Ее любви хватило на двоих, она и тебя вырастила, и приемыша, Сигизмунда. А ведь с тобой ей ох как тяжко пришлось, особенно в первые годы, когда ты совсем маленьким был, а бедной женщине приходилось оставлять тебя совсем одного, на заброшенном хуторе лесника, спрятанного в самой чаще, подальше от людей. Ни удобств, ни воды в доме, печь полуразвалившаяся, повсюду щели… Ужас! И что могла с этим поделать хрупкая нежная женщина, выросшая в холе и неге, истинная аристократка?! А ведь ей надо было мотаться из дома каждый день, а то и по нескольку раз в день! Но Магдалена справилась. Она никому не рассказывает, как, но можно себе представить… – тяжелый вздох. – Памятник при жизни таким матерям надо ставить! И вырастила, и выучила, и с братишкой познакомила, чтобы тебе было с кем играть. Вернее, с названым братишкой, но сдружились вы с Гизмо накрепко.